Степан Разин. 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

— Бог разберётся.

— «Caedite eos. Novit enim Dominus qui sunt eius»? — процитировал я аббата Арно Амальрика, руководившего штурмом города Безье, где пытались укрыться катары-альбигойцы[2], 22 июля 1209 года.

— Вы знаете латынь? — удивился царский наставник. — Может быть, вы знаете, кто это сказал и когда?

— Знаю, — кивнул я головой, но продолжать не стал, а перевёл взгляд на царевича. — Это твой шанс, Алексей. Если они тебя признают, то и все признают. Уж ты мне поверь.

— Нельзя их принимать! — повысил голос Симеон. — Они — раскольники!

— Не тебе решать! — повысил голос на наставника царевич.

Наверное, впервые в жизни вообще повысил голос на взрослого. Царь Алексей Михайлович держал детей в строгости и прививал к старшим уважение. От пухлого и кроткого на вид царевича такого уверенного «Не тебе решать!», что удивился даже я, уже слышавший Алексея, говорившего на «повышенных тонах». Удивилась и окружавшая его свита. На лицах дворян, как в калейдоскопе, проявились разные чувства, но одно мелькнуло у всех — «озабоченность».

— Зовите старцев в крепость, но расположите где-нибудь, э-э-э, там.

Царевич махнул рукой, указав на казармы.

— Найдёшь им место? — спросил меня Алексей.

— Найду, — кивнул я и подумал. — Конечно, найду. Приготовил уже.

— Накорми, напои и в церкви пусть помолятся за меня, а потом посмотрим, говорить с ними или нет.

— Разумно, — мысленно согласился я с царевичем, ещё раз положительно оценивая его не детский ум.

— Юродивых я крепость не впущу, — сказал я. — От них хворь всякая. Корм вынесут, а так… Пусть ступают назад.

— Они тут за стенами выть станут.

— А так они в крепости выли бы, — пожал плечами я.

— Не любишь ты их, — хмыкнул Алексей.

— Почему я должен любить больных на голову людей?

— Они святые.

— Не верю я, пусть меня покарает Бог, в их святость. А вот в то, что треть из них придуривается — верю. Прости меня, Господи!

Я осенил себя двуперстно. Симеон Полоцкий сплюнул.

— Анафеме предам, — сказал он.

— Не понял, — сказал я. — Это ты кому сказал?

— Тебе, — пробасил Симеон.

— Ты сейчас угрожаешь тому, кто обеспечивает безопасность наследника престола, внося раскол в наши ряды.

— И без тебя защитим! Господь убережёт.

Я посмотрел на царевича вопросительно. Царевич молчал.

— Ты, Стёпка, слишком много на себя взял. Тоже защитник выискался. Запер наследника в крепости… А теперь ещё советуешь ему с еретиками встречаться и скоромить душу. Не слушай его государь!

— Почему он тебя должен слушать, а не меня? — спросил я «наивно».

— Меня царь Алексей Михайлович поставил над ним наставником.

— Над ним? — «удивился» я. — Теперь он не отрок, а почти государь, наследник престола. А ты ему указываешь, что ему делать. Царевич уже принял решение, а ты его оспариваешь, говоришь, чтобы он не слушал меня. Значит, считаешь, что царевич не прав?

— Всякий может ошибаться, — буркнул царский наставник.

— Но не ты? — хмыкнул я. — Ты безупречен? Значит то, что в «Жезле правления» во множествеприсутствует католическо-иезуитская ересь, это не твои ошибки, а умысел? А приписал сие произведение ты царю Алексею Михайловичу, будто бы это его мысли.

— Где ересь⁈ Какая ересь⁈ — вскричал Симеон Полоцкий. — Докажи! Ты и не читал его!

— Доказать? Легко! Например место о времени пресуществлении святых Даров. Кому надо вникнут и поймут. А я разъясню. А ещё твои размышления о непорочном зачатии Матери Божьей и её свободы от личных грехов. И сие есть латинская ересь, отвергаемая Русской церковью.

— Как-как-как…

Симеон напрягся, пытаясь ответить мне на обвинения в умышленном внесении ереси, и покраснел лицом.

— Вот бы ещё он «ластами щёлкнул», — размечтался я, но сказал. — Выдыхай, бобёр! Смотри не лопни.

Царевич с напряжением переводил взгляд с меня на своего наставника и обратно. Он точно не знал, про какой «Жезл» я говорил, но точно понял, что наставник попался ко мне в зубы, и я его не отпущу, пока не задавлю. Он дёрнул головой, усмехнулся и сказал:

— Пошлите уже вниз! Холодно тут стоять на ветру.

— А ты совсем другой! — качая головой из стороны в сторону, задумчиво произнёс Алексей, буквально сразу, как мы зашли ко мне в «кабинет» после вечерней службы.

Я попросил его разрешить пришедшим с крестным ходам старцам: раскольникам и тем, кто принял собор, например митрополит Макарий Новгородский, вести службу по их канонам. И старцы отслужили так, что и у меня периодически бегали под рубахой-тельником «мурашки».

Старцы помолились за здравие наследника Алексея Алексеевича и за то, чтобы он воссел на престол, проведя, практически, обряд помазания на царство. Да-да… Я переговорил с «кружковцами» и мы решили сделать такой финт. Почему нет⁈ Сделанного, ведь не исправить. Кого помазали на царство, тот и царь! Я так решил! Не размазывать же обратно. Нет такой процедуры. И, главное, что вторично, помазать уже было не возможно. Хе-хе…

Никто, кроме меня и старцев, сначала не понимал священнодействия, а когда присутствующие поняли, было уже поздно. Дворяне и бояре сначала шушукались тихо, а потом заговорили всё громче. Звучало в разных интерпретациях одно слово — «венчание».

[1] Историк Б. П. Кутузов

[2] Катары были последователями религиозного течения, которое критиковало Римскую церковь за её чрезмерно мирской характер и призывало к идеалу «апостольской бедности». Катарские монахи следовали «Правилам справедливости и правды» и евангельским предписаниям. Они избегали убийства (в том числе убийства животных), лжи, осуждения и так далее. Всё это считалось тяжким грехом, обесценивавшим нисшедший на них Дух. При этом катары полагали, что человек должен честно трудиться, недаром их символом была пчелка-труженица. И катары действительно хорошо трудились, поэтому и жили зажиточнее крестьян-католиков. Катары, наряду с обетами безбрачия и послушания, давали обет нестяжания.

Глава 30

А когда внесли бармы, скипетр и державу все, в том числе и вновь помазанный царь ахнули. Хотя, царь ахнул самым последним, потому что ничсего не видел из-за текущих у него по лицу слёз. Он всё понял после слов митрополита Макария: «Помазываю тебя Алексей Алексеевич на царство…» разрыдался.

Широкий круглый воротник белого шелка, к которому крепятся семь золотых эмалевых медальонов с изображениями ангелов и композициями «Венчание Богоматери», «Обретение Креста святыми Константином и Еленой», «Святой Василий Великий и святой воин Меркурий, поражающий копьем императора Юлиана», «Хвалите Господа с небес», где каждый медальон обрамлен широкой оправой, усыпанной драгоценными камнями: рубинами, изумрудами, алмазами в золотых кастах — и вставками с полихромной эмалью, торжественно внесли на большом, изготовленном из сандалового дерева подносе Иван и Кондратий Черкасовы — дети донского атамана Мирона Черкасова, принятого на царскую службу по моей протекции в пятьдесят четвёртом году.

Державу и скипетр на красной бархатной подушке внёс Иван Борисович Репнин — ближний боярин и дворецкий почившего в бозе царя Алексея Михайловича.

«Яблоко», как державу называли в описях царской казны XVII века, содержала три с половиной фунта золота, и украшена 179 алмазами и 340 другими драгоценными камнями. Державу, вместе с бармами и скипетром, по указу царя Алексея Михайловича в шестьдесят втором году выполнили в Дебенте по «образцам», подготовленным в кремлевских мастерских. Образцы же были изготовлены по моим рисункам, великолепно написанным красками.

Я примерно помнил регалии, царя Алексея Михайловича, хранящиеся в оружейной палате Московского Кремля, которую я посещал в две тысячи десятом году. Те регалии были изготовлены в Стамбуле, и за них было заплачено почти двадцать тысяч рублей. Мне они обошлись в два раза дороже, но я рассчитывался дармовым золотом Строгановых. Почему в два раза дороже? Да потому, что царские регалии изготавливались в двойном экземпляре. А что? Имею право мечтать о царском троне. Вернее, имел право и мечтал. Теперь своё фальшивое право я передал Алексею Михайловичу.