Парагвайский вариант. Часть 2 (СИ) - Воля Олег

— Иезуиты поняли: чтобы управлять людьми, нужно убрать страх перед адом — и заменить его страхом перед соседом. Чтобы они сами доносили. Сами судили. Сами каялись. Они построили общество без бунта. Без измен. Без алчности. Но знаете, что такое общество без бунта? Это — общество без ангелов. Потому что бунт — это начало духа. Даже у Люцифера. Я вижу красоту. Я вижу порядок, которого так не хватает Америке, где каждый дурак голосует, не зная, за что. Но я вижу и ужас: они убрали риск. А риск — это жизнь. Без падения нет вознесения. Без выбора — нет души.

Он резко остановился перед Солано.

— Даже если ты уже и не хочешь, чтобы я писал о Парагвае, я всё равно о нём напишу. Я напишу как о сне, который принял себя за реальность. Я назову первую статью: «Где все праведны — никто не свят». После моих статей никто уже не сможет сказать: «Парагвай — это часть Ла-Платы». Нет. Парагвай — это противоположность Аргентине. Противоположность США. Ни один читатель не останется равнодушным. Одни назовут это адом — потому что не могут представить порядка без страха и доминирования друг над другом. Другие — раем — потому что мечтают о мире, где нет случайности, где каждый шаг предопределён. Но все согласятся: это уникально. Ни одна другая страна не пыталась реализовать Божественный план на земле с такой последовательностью, с таким размахом, с такой логикой. Это — попытка создать новую форму существования человека. И в этом — её величие.

Он схватил Солано за лацкан воротника и притянул его к себе. Глаза у По блестели, как у сумасшедшего.

— Ты добьешься своего, Юджин. Потому что когда люди начинают спорить — они уже признали существование вещи. Спор — это признание реальности. Когда сенаторы начнут цитировать мои строки в своих речах, когда теологи станут обсуждать, можно ли считать иезуитскую систему истинно христианской, когда философы задумаются, не является ли свобода лишь болезнью незрелого общества — тогда Парагвай перестанет быть пятном на карте. Он станет вопросом. Вопросом, на который нельзя ответить молчанием.

Солано аккуратно высвободил свою одежду из цепких пальцев писателя и спокойно ответил:

— Я не сомневаюсь в вашем таланте, сэр. Я сомневаюсь в итоговом результате всего этого вашего творчества.

По немного опешил от ответа и некоторое время смотрел на собеседника, безмолвно моргая. Видимо, сращивая свои мысли и задачу. Потом хмыкнул и улыбнулся.

— Ты, наверно, ждали от меня хвалебной оды? Ждал гимна в честь твоего тропического отечества? Это было бы глупо. Такие тексты не читают. Их выбрасывают. Ум читателя возбуждает тайна, трагедия, острое ощущение счастья, что всё это произошло не с ним. Или, наоборот, острое сожаление. Тогда история заживёт в голове читателя. Только тогда она покинет мёртвые страницы газет и переселится в душу. Верь мне, Юджин. Твоя цель будет достигнута. И я для этого создам кратчайший путь!

Солано вздохнул. Оставалось только довериться непредсказуемому, но безусловно понимающему свою аудиторию автору.

* * *

Брать гравёра пришлось самим. Маршал Робинсон лишь устроил удобный для этого момент. Каким-то образом он передал Отису инструкции, и тот заявил, что до этапирования в Синг-Синг желает покаяться и показать, где спрятаны остатки фальшивых денег на сумму в сто тысяч долларов. «А то найдёт кто — и попадёт в тюрьму по моей, Отиса, вине. А это лишний грех на душу».

Сопровождали его не люди маршала, а городская тюремная охрана — он уже числился в их ведомстве. Каретой управлял возница, рядом с ним — вооружённый охранник с карабином. Двое других сидели внутри, по бокам от заключённого, чьи кандалы громко позвякивали на каждом ухабе. Всё как положено.

Отис привёз их к старой заброшенной водяной мельнице на пересохшем ручье. Почерневшие от времени брёвна добротного когда-то строения таили внутри мрак. Отис направился именно туда, сопровождаемый настороженными охранниками. Один держал наготове пистолет, а второй — лампу. Но её тусклый огонёк ничуть не помог им. Стоило охранникам войти внутрь, как две дубинки, обмотанные тряпками, обрушились на их головы. Сомлевших охранников Супно и Руми в чёрных балаклавах тут же обезоружили и натянули на их головы дерюжные мешки.

Одновременно из кустов в охранника у кареты прилетел болас Фелипе и обвился вокруг ног. Охранник рухнул на землю и начал судорожно освобождаться от пут, одновременно вытаскивая из-за пояса пистолет.

— Тревога! — заорал он.

Подскочивший в одно мгновение Рамон пробил ему с ноги — и на этом попытки сопротивляться закончились.

Возница просто поднял руки, глядя в ствол револьвера в руках Солано.

Спустя четверть часа три охранника и возница сидели связанными в карете, недовольно ругаясь друг на друга и на гравёра. А банда увозила с собой щуплого мужичка, не верящего в свою свободу.

Правильно делавшего, что не верящего.

* * *

Ещё в Нью-Йорке, когда грузили чугунные печи, Николас ван Любберс предусмотрительно оставил под люками свободное место — для «металлолома». Теперь оно заполнилось: семьдесят тонн старых пушек, лафетов и чугунных ядер опустились на дно трюма, добавляя свой вес к осадке.

Через неделю после этого в ворота верфи въехал обоз с бочками и ящиками, в которые были упакованы карабины, мушкеты и холодное оружие. Этот груз также занял своё место в трюме шхуны. Казалось бы, пора отплывать, но неугомонный судовладелец попросил капитана задержаться. И ещё целую неделю корабль ждал в порту Филадельфии.

Наконец 23 июня к борту подъехала телега с ящиками и лёгкая бричка, в которой сидели мистер Дебс и какой-то важный полицейский чиновник. Таможенник было сунулся проверять груз, но полицейский что-то ему сказал, а судовладелец сунул в руку деньги. И таможенник тут же исчез.

Николас ван Любберс покуривал трубку и наблюдал всё это с борта. Он предвкушал путь домой, откуда доходили удивительные известия. Газеты США наконец разразились новостью, что мелкий бунт рабочих с гуановых островов перерос в полноценный мятеж. И что мятежники умудрились захватить столицу Перу и порт Кальяо.

«Как там моя драгоценная и как там моя кровинушка?» — тяжело вздыхал он по вечерам.

Намерение Любберса оставить корабль и рвануть домой через панамский перешеек Дебс не одобрил.

— Пару недель назад бы эту новость узнать, и в Филадельфии можно было бы найти капитана вместо тебя. Но теперь уже нет на это времени. Дойдёшь до Монтевидео и попросишь Гарибальди найти тебе замену. Я ему напишу. Сделаю чистый бланк договора — сам впишешь туда его имя. Разгрузитесь оба в Консепсьоне и уже потом садишься на любой борт до Перу, — Дебс с сомнением покачал головой. — Если, конечно, там блокады нет. Что очень даже вероятно.

— Да я хоть на рыбачьих лодках доберусь.

— Ну хорошо. Расчёт тогда сразу сейчас получишь. Не обмани.

— Ну что вы, хозяин. Зачем мне это? Я был доволен тем, что снова вырвался в море, но ей-богу пора уже бросать якорь.

На том и ударили по рукам.

И вот наконец последний груз.

Рей использовали как кран и быстро перекидали три ящика на палубу.

— Тут типографские станки и материалы, Николас, — прокомментировал Дебс. — Убери их туда, где их не замочит. И с этим ящиком поосторожнее.

Улыбнулся он, показывая на ящик с перфорацией.

— Откроешь уже в море. Там сидит человек, которому очень надо попасть в Асунсьон. Он добровольно на это согласился. Но если ему покажется, что он поменял точку зрения, не слушай его. Он должен оказаться в Парагвае. Вот письмо, касающееся его личности, для парагвайского чиновника, который будет принимать груз в Энтре-Риос.

Николас нахмурился.

— Опять что-то незаконное.

— Ну что поделать, — развёл руками Дебс. И объяснил расклад капитану.

— Думаю, сотня фунтов успокоит твою совесть? — улыбнулся молодой судовладелец, протягивая пачку купюр банка Англии.

Николас прислушался к себе и отметил, что действительно: тревожный, ворчливый внутренний голосок затих и больше не мешает наслаждаться жизнью.