Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

— Ложись!

Но взрыва не последовало. В деревянный брус, ровно посередине между тем местом, где мы только что стояли, с глухим, сочным «в-в-жух!» вонзилась стрела. Дрожащее оперение еще вибрировало.

Древко выкрасили в белый цвет, а к нему алой шелковой лентой примотали свернутую в трубку бумагу.

Смех и крики на стене оборвались. Тишина, еще минуту назад радостная, стала тяжелой, зловещей.

Левицкий поднялся, с яростью выдернул стрелу. С брезгливостью, будто касался гадины, отвязал записку.

— Послание, — процедил он. — От нашего «любезного друга».

Я развернул плотный, дорогой лист. Каллиграфический английский почерк, изящные завитки. Даже здесь, посреди кровавой бани и пепелища, Тэкклби оставался джентльменом. Пробежав глазами строки, я криво усмехнулся.

— Что там? — нетерпеливо спросил Владимир.

— Поздравляет, — ответил я и начал переводить вслух: — «Мои поздравления, пан Иван. Весьма эффектное представление. Должен признать, ваша дикарская хитрость все еще способна удивлять. Вам удалось на время продлить агонию этого города. Но не обольщайтесь…»

Следующие строки звучали как приговор.

«Через три недели из порта Инкоу мне доставят новые снаряды, а возможно, и орудия, еще более мощные. И я возобновлю обстрел. Если, конечно…»

— Если что? — напрягся Левицкий.

«…если, конечно, к тому времени вы все здесь не передохнете от голода, как крысы в бочке. Приятного аппетита. Время работает на меня».

Левицкий выхватил у меня листок, скомкал его и с руганью швырнул на землю.

— Мерзавец! Он смеется нам в лицо!

По рядам защитников пронесся змеиный шепот. «Три недели… Новые пушки… Голод…» Эйфория испарилась, уступив место липкому, холодному страху.

Я спокойно наклонился, поднял скомканную записку. Не торопясь, разгладил ее и спрятал в карман.

— Нет, Володя, — сказал я тихо, но так, чтобы слышали все вокруг. — Ты не прав. Он не смеется. Он совершил фатальную ошибку.

Левицкий недоуменно уставился на меня.

— Ошибку?

— Его высокомерие сыграло с ним злую шутку. Он хотел нас запугать, а вместо этого дал точнейшие разведданные.

Я повернулся к притихшим бойцам, и в моем голосе зазвенел металл.

— Этот англичанин только что подарил нам три недели жизни. Двадцать один день тишины! И мы используем каждую секунду!

Я вскочил на парапет, возвышаясь над растерянными людьми.

— Слушать всем! Праздник окончен! Пока их пушки молчат, мы превратим этот город в несокрушимую крепость! Всех, кто может держать лопату — на восстановление стен! Заделать проломы! Насыпать новые валы! Устроить баррикады на каждой улице! Работать как черти!

Мои слова летели в толпу, и в у людей распрямлялись спины, а в глазах снова загорался осмысленный, упрямый огонек. Страх перед неизвестностью отступал, сменяясь понятной, тяжелой задачей.

— Мышляев! Собрать людей! — выкрикнул я, спрыгивая с парапета. — Разбирайте завалы, камни — на стены! Лян Фу! Твои — на внешние работы, копать рвы!

Командиры забегали, закричали. Застучали лопаты, заскрипели тачки. Город, приговоренный к смерти, снова скалил зубы.

Пока наверху, под безжалостным солнцем, все гудело, как растревоженный улей, я спустился в подвал ямэня. Здесь, в тишине и прохладе, куда не долетал ни стук кирок, ни запах пыли, собрался мой «внутренний круг»: Левицкий, Софрон, Мышляев и чуть позже подошедший Лян Фу. Они ждали приказа — атаковать, копать, стрелять. Но я заговорил о другом.

— Стены нас не спасут! Самые крепкие бастионы станут могильными камнями, если людям будет нечего есть. Насмешка этого англичанина про голод — не пустая угроза. Это их главный план.

Затем я повернулся к Софрону.

— Чурис, на тебе сейчас — самое важное. Мне нужен точный, исчерпывающий отчет. Не «примерно», а до последней крошки. Сколько у нас риса, чумизы, гаоляна. Сколько муки, солонины, спирта. Обыщи каждый склад, каждый погреб. Если где-то завалялся мешок с гнилым зерном — я хочу о нем знать. От этого зависит, сколько дней нам отмерено.

Софрон молча кивнул и, не теряя ни секунды, вышел.

Я подошел к столу и развернул карту окрестностей.

— Теперь — снабжение. — Мой палец лег на горный хребет к западу от города. — Я попал сюда через горы. Значит, выход есть. Я хочу, чтобы вы просчитали все возможные пути. Елисей!

Казачий урядник, стоявший у двери, шагнул к столу.

— Ты шел со мной. Видел тропы. Володя, ты кавалерист, знаешь, что нужно лошади. Оцените маршрут. Реально ли наладить снабжение? Пусть не обозами, пусть вьюками.

— Тропа козья, ваше высокоблагородие, — честно сказал Елисей, проводя грубым пальцем по карте. — На «Чертовом карнизе» груженая лошадь сорвется. Если только мулов использовать, они поустойчивее. Но где ж их взять?

— Есть старые охотничьи тропы, севернее, — вмешался Левицкий. — Но они завалены. Чтобы их расчистить, нужна неделя. У нас ее нет. И главное, Серж… — корнет ткнул пальцем в равнину за хребтом. — Даже если мы протащим груз на своих горбах, тропа выведет нас сюда. В голую степь. А там — цинские разъезды. Любой караван, даже из десятка мулов, будет виден за пять верст.

— Значит, только ночью, — отрезал я. — Малыми группами. Челноками.

Мы спорили, считали, прикидывали. Картина вырисовывалась неутешительная. Это не будет полноценная логистика. Это будет тонкая, пульсирующая «ниточка жизни». Люди, нагруженные как верблюды, будут карабкаться по скалам, рискуя сорваться в пропасть, просачиваться сквозь патрули, тащить на себе каждый пуд муки.

— Значит, так, — подвел я итог. — Возможность есть. Трудная, на грани фола, но она есть. Людей для этого мы найдем.

В волнении я прошелся по подвалу. В голове крутились шестеренки, выстраивая схему. Но доставка — это лишь половина дела.

— Мы решили, как доставить. Но главный вопрос остается. Мы можем притащить продукты из степи. Но где мы их, черт возьми, в этой степи возьмем?

Владимир нахмурился.

— Враг контролирует все дороги, — жестко продолжил я. — Разъезды Тэкклби перехватывают всех торговцев за десятки верст вокруг. Крестьяне в деревнях запуганы или ограблены. Рынки пусты. Даже если у нас есть золото — купить еду негде.

Дверь подвала снова скрипнула. Вошел Софрон. В руках он держал стопку помятых листков. Подошел к столу и с глухим стуком положил бумаги перед нами. В этом звуке было больше безнадежности, чем в любом крике.

— Значит так, Курила, — произнес он, не поднимая глаз, и, ткнув грязным пальцем в верхнюю строчку, начал зачитывать:

— Риса — около пятисот пудов, — бегло тарабанил Софрон, не поднимая глаз от своих каракулей. — Это то, что уцелело на складах ямэня и что мы смогли собрать по брошенным лавкам. Чумизы и гаоляна — еще шестьсот. Мука почти вся вышла, солонину доедаем.

Он поднял на меня тяжелый, пустой взгляд.

— Итого — тысяча сто пудов зерна. На две тысячи ртов… Если выдавать по полтора фунта в день, чтобы с ног не падали, — это ровно на четырнадцать дней.

— А дальше? — тихо спросил Левицкий.

— А дальше — всё, — Софрон развел руками. — Кору грызть да ремни варить. Со свинцом тоже негусто. Льем пули из всего, что под руку попадется. Уже и оловянные чайники в ход пошли.

Он замолчал, и все уставились на меня.

Черт побери! Надо срочно что-то решать!

— Значит, так, — поразмыслив, сказал я, и голос мой заставил собравшихся поежиться. — С завтрашнего дня в городе — карточки. Норма: фунт зерна на бойца, полфунта — на всех остальных. Никаких исключений. Ни для кого.

Затем многозначительно и сурово посмотрел на Софрона, затем — на Левицкого и Лян Фу.

— Вы трое отвечаете головой. Каждое зернышко теперь на счету. Если узнаю, что кто-то ворует или выдает лишнее «своим» — пуля в лоб. Без разговоров.

— Будет сделано, — глухо отозвался Софрон.

Но все понимали — это не спасение. Это отсрочка. Как не перераспределяй — больше зерна от этого не станет. Вместо двух недель мы продержимся три. Может, четыре. Но итог не изменится.