Застава, к бою! (СИ) - Март Артём

— Кажется, я только сегодня, — решился наконец Пуганьков, — только в бою по-настоящему понял, что такое быть офицером. Что это такое, когда от тебя жизни других зависят. Твоя — от них.

Лицо Пуганькова посерьезнело.

— И только когда вы все вместе, в едином кулаке собраны, работаете, как единый слаженный организм… только тогда можете свой долг выполнять как полагается… — Он хмыкнул, добавил: — только тут, на передовой такое увидеть можно. В штабе, где каждый на себя одеяло тянет, этого не понимают. Я тоже не понимал.

Как только Пуганьков закончил эти свои слова, взгляд его изменился. Из растерянного, из смущенного, превратился он в совсем другой.

Если раньше Пуганьков держался так, будто был не на своем месте, то теперь в глазах его словно бы зажглась надежда в том, что он все же выбрал правильную стезю. Он сам себе поверил, что, приложив усилия… очень много усилий, он все же способен не только сделать карьеру в армии, но и принести настоящую пользу и людям, что его окружают, и Родине.

Самому ему теперь казалось, что он нашел себя.

— И без тебя, — вдруг перешел Миша Пуганьков на «ты», — Саша, этого я бы никогда не понял. Ты меня будто бы взял за шкирку, встряхнул и на ноги поставил. Вот такое у меня сейчас ощущение.

Я снова не ответил лейтенантику. Только беззлобно хмыкнул. Пуганьков вдруг снова смутился.

— Ведь ничего же, что я на «ты»?

— Ничего, — улыбнулся я.

Пуганьков тоже улыбнулся. Сказал:

— А еще я хотел бы попросить прощения. Извиниться за то, как себя вел сегодня ночью. Извиниться, за то, что не понимал, что ты имеешь в виду. За то что так глупо, по-мальчишески обижался на тебя.

Голос Пуганькова едва уловимо вздрогнул и немного изменился. Он стал ниже, будто бы лейтенант пытался заставить горький ком в горле провалиться обратно в грудь.

— Как какое-то дите обижался…

— В таком случае вам стоит извиниться и перед парнями из отделения службы собак, — сказал я, — вы зря стали строить их прямо во время боя.

Не ответив, Пуганьков поджал губы. Мелко покивал, соглашаясь со мной. Вздохнув, наконец сказал:

— Странный ты, Саша, какой-то.

— Это почему же странный?

— Ну… Сколько тебе лет?

— Летом исполнится девятнадцать, — сказал я.

— Ну вот, — кивнул лейтенант, — а мне двадцать четыре. Разве мог я, лейтенант, окончивший высшее Алма-Атинское, подумать, что срочник первого года службы сможет меня чему-то поучить?

— Так всегда бывает, товарищ лейтенант. Офицеры учат нас. Мы чему-то учим офицеров. Так уж в жизни сложилось.

— Да нет, — Пуганьков сделался серьезным, — что-то есть в тебе особенное. Не такое, как в других бойцах-пограничниках. Но только не могу я понять, что именно. Не могу осознать.

Я приподнял бровь.

— Глупость, что ли, ляпнул? — Испугался Пуганьков и попытался оправдаться: — Со мной это бывает, если честно.

Он растерянно почесал шею, глуповато улыбнулся.

— Да нет, товарищ лейтенант. Все хорошо, — сказал я.

Пуганьков разулыбался.

— Ну и хорошо. Знаешь, Саша, пусть было нас тяжко нынче ночью, пусть стояли мы насмерть, но я такой подъем душевных сил чувствую, какого никогда в своей жизни не ощущал. И все это только благодаря тебе. И знаешь, что мне интересно?

Я вопросительно глянул на лейтенанта.

— А сложится ли дело так, что ты еще чему-нибудь сможешь меня научить?

— Время покажет, Миша, — сказал я покровительственно. — Дело покажет.

Пуганьков не оскорбился такому моему тону. Напротив, он с еще большей надежной посмотрел на меня и кивнул.

— Разрешите идти, товарищ лейтенант? — Спросил я.

— Разрешаю, Саша, — Пуганьков тоже кивнул. — Иди. Дел у нас сегодня еще много. Работа, можно сказать, только начинается.

— Ну, — кивнул Черепанов, — удивительный человек. Мне таких никогда не попадалось.

Таран попытался приподняться и обратить свое бледное, обескровленное лицо к Черепанову. Прапорщик сидел на табурете у его койки.

— Уже не первый год на Шамабаде, а до сих пор таких бойцов ни одного не встречал, — Пуганьков устроился на табурете поудобнее, опер локти о колени, свесил руки. — Обычно все приходят охламоны охламонами. Только к концу первого года из них что-то дельное получается. А Селихов какой-то не такой.

— Не такой, — хрипловатым голосом проговорил Таран, оставивший любые попытки встретиться со старшиной взглядом.

Теперь начальник заставы просто лежал на спине, глядя в беленый потолок своей квартиры.

— Сегодня в бою Селихов всегда появлялся там, где ему было самое место, — убежденно сказал Черепанов. — И как у него это выходит? Признаться, если б ни он, у конюшни духи нашу оборону прорвали бы. Сашка выправил ситуацию. Всех организовал. Поставил в оборону.

Таран молчал, слушая Черепанова.

— Но самое главное — продолжал прапорщик, — с Пуганьковым. Я не знаю, что там Селихов ему такое сказал, но лейтенант будто поменялся. То трясся, как цуцик… И тут на тебе… Поднялся, командование взял. В нужный момент отдал нужный приказ.

— Пуганьков всегда был жидковатый, — слабо улыбнулся Таран. — Я почему до последнего был на ногах? Думал, если не сдюжу, если Пуганьков получит командование, то точно не справится. Просто шарики у него за ролики заедут от нервов, и все тут. Тогда бы все вам на плечи упало.

— Селихов его встряхнул, — сказал Черепанов серьезно, — я не знаю как, но просто взял и встряхнул.

Черепанов поднялся вперед, подпер подбородок руками.

— Да что тут говорить? — Продолжил он, — он и меня умудрился встряхнуть. А я уж, как ты, Толя, слег, запереживал капитально: а сможем ли отбиться? А не сдрейфит ли Пуганьков? А как вообще быть-то нам в этом бою? Засомневался, в общем.

Черепанов понизил голос, почувствовал, что стыдновато ему перед Тараном признаваться в своих сомнениях. Да и перед самим собой тоже стыдно. Но прапорщик всегда был очень прямолинейным человеком. По-другому ему себя вести ну никак его характер не позволял.

Помолчав немного, послушав тяжелое дыхание Тарана, Черепанов продолжил:

— Иногда смотрю на Селихова и диву даюсь. Вроде бы и солдат обычный. Самый простой парняга, каких много. А с другой стороны, что-то есть в нем такое… — старшина задумчиво осекся. — Будто бы он наперед все знает. Будто бы он с пеленок служит.

Черепанов выпрямился, заинтересованно глянул на Тарана.

— Толя, а ты чего-нибудь о его семье знаешь?

— Знаю, что с Кубани, — буркнул Таран, — у него брат-близнец есть. Паша звать. В ВДВ служит. Отец — шофер в колхозе. Мать — учительница. Больше ничего.

— Ну про это я тоже знаю, — покивал Черепанов. Потом вздохнул и докончил: — чего ж такое в жизни этого мальчишки было, что он такой получился? А знаешь что, Толя? Если ты решишь кого-то ставить на место командира второго отделения стрелков, то мож Сашку?

Вдруг Черепанов помрачнел. Вздохнул.

— Все ж надо кому-то вместо Тохи Фрундина встать.

Когда раздался стук в дверь, старшина даже вздрогнул, вырванный из собственных мыслей.

— Селихов, видать, пришел, — сказал Таран и покривился от боли. — Сережа, запусти его, пожалуйста.

Дверь мне отворил старшина Черепанов.

— Ну как он? — Спросил я тихонько.

Черепанов поджал губы.

— Да как-как? — Не докончив, он махнул рукой. Прошептал: — рана постоянно открывается. Надо ему быстрее в госпиталь.

— Скоро наши подойдут, — сказал я.

Черепанов покивал. Потом оглянулся на Тарана, поправил китель и фуражку.

— Ну, я пойду, — прочистив горло, бросил он и вышел.

Я шагнул внутрь небольшой квартиры Тарана. Повсюду тут, несмотря на выбитые пулями окна и пыльный от штукатурки пол, виднелась женская рука: аккуратно выглаженная парадная форма висела на ручке антресоли приземистого шкафа; на небольшом складном столике, под немецкой вазой, расстелили салфетку; у стены на столике стояла швейная машинка «Подольск» с ручным приводом. Хозяйка и ее бережно накрыла пыльной от осыпавшейся после боя штукатурки кружевной салфеткой.