Андрей Валентинов - Ола
Да только час этот пока не настал, живы мы, и Пипота новые бутыли принесла…
Гуляем!
– Не те времена, Начо! Это раньше платили за горло перерезанное, а теперь, смеяться будешь, тумаки заказывают или чтобы по морде кому двинуть. А вчера вообще помереть можно – рога к калитке чьей-то приколачивали. Заказ есть заказ! Я уже и парня одного нанял, чтобы вроде как реестр составлял: кому в ухо, кому – сапогом по заднице, кого грязью облить. Ну, ты понял, да? Во, измельчал народ!
– А кошельки, Начо, кошельки! Раньше добрые люди у пояса их носили, чтобы, значит, резать нам сподручнее. А теперь завели какие-то карманы, понимаешь. Поди дотянись! Мы уже у себя чучело приладили с колокольчиками – учиться чтобы. Лезешь в карман – и следишь, чтобы колокольчик не звякнул…
– Да это чего, парни! А моим девкам – совсем беда. Народ попроще, мясники да лавочники, пугливым стал, попов боится да жен своих толстомясых. А благородные эти, кабальеро, совсем срам потеряли. Такое от девочек моих требуют, что у меня от стыда щеки горят, как услышу. Это у меня-то, Начо! Одну полдня успокаивала – ревела, бедная, только водой святой и отходили!…
Слушаю, киваю, винцо креветками с мандаринами заедаю. У каждого – свое, вот и Калабриец затосковал. Не иначе прав Дон Саладо, идальго мой калечный: кончаются славные деньки, нет уже Старой Кастилии! Только у него с конька его рыцарского один вид, а у нас – иной совсем. А все-таки сходится в чем-то.
– Да ну его, ребята! Давайте глотнем еще, пока лезет. Слышь, Начо, самое время девочек кликнуть. Ну, какая гульба без них?
И вправду!
Поймал я себя за ухо левое, чтобы стены чуток ровнее стали. А в ухе том – шепот, настырный такой. Не люблю, когда надо мной смеются – страх как ненавижу! А ночью прошлой все вроде так и получилось. Словно не Белый Начо я, не пикаро здешних принц…
Откажет Живопыра? Да ни за что!
– …Кличут как, говоришь? Костанса Валенсийка? Да мигом, Начо, чихнуть не успеешь! Эй, кто там у двери, ты, рожа кривая, лети к Живопыре, да для нас девочек прихвати. Ну?!
А в левом ухе – хохот. Славно повеселимся! Будет знать, чернокосая, сколько я стою, а сколько она, подстилка поганая!
– Да знаем мы эту Валенсийку, Начо! С норовом, фараонова дочь. Ничего, она нам спляшет, без всего спляшет, потрясет титьками, а иначе мы ей косы срежем, голой по улицам пустим да Живопыре накажем, чтобы отделал в лучшем виде!…
Киваю я, посмеиваюсь, а на душе – непонятное что-то. То ли хлебнул лишнего, то ли добавить надо. Вон винца сколько, и ковшик рядом, сам в руку ложится…
И не вспоминать! Ничего не вспоминать. Ни порох, что мы с Калабрийцем в Авилу продали – народу тамошнему на погибель, ни маркиза булькающего, ни сеньора Пенью бедного – ни петлю, из которой дон Фонсека пальцами своими мосластыми меня вытащил…
– Эй, парни! Слыхал я, есть за морем-океаном земля. А в землей той – ни альгвазилов, ни Эрмандады, ни галер с эшафотами. Выпьем, чтобы до земли той доплыть, не утонуть!
– Ну, Начо! Ну, сказанул, ну, придумал! А все одно – будем! Чтоб доплыть, не утонуть – да чтобы не повесили!
И не услыхал я, как дверь хлопнула…
В юбке пестрой, в блузке тонкой,
В черных косах вьются ленты,
На груди сверкают бусы
Позолотою дешевой…
Не взглянула даже, словно
Я – не я, пустое место.
А вокруг – веселый гогот:
«Эй, спляши, спляши нам, шлюха!
Влазь на стол, скидай все тряпки,
Да живей, не то подрежем!»
Не ответила ни слова,
Молча ворот расстегнула,
Юбку сбросила, не глядя…
«Поживей! Тряси грудями!
Начо Бланко здесь гуляет!
Эй, вином ее облейте,
Чтобы кожа заблестела!»
И ударили тарелки
Вместо стука кастаньет.
Заметался ветер в лентах,
Ветер с мертвыми глазами,
Словно к нам пришла слепая,
И слепая голой пляшет
На столе среди бутылей.
А вокруг ревут и воют:
«Славно чешет эта пио!
До утра плясать заставим,
С каждым спляшет – не убудет!»
А на сердце – гадко, гадко,
Ну а я – вином по сердцу.
Продавать меня решила?
Так за это – попляши!
И уже не вижу ничего, кроме потолка кружащегося да люстры танцующей, и не слышу ничего – только тарелок стук и ног босых, что по столу летают. И вроде бы не так что-то. То ли булавка у ворота огнем налилась, то ли платок, тот, с узлами, камнем сделался…
К бесу все, к дьяволу рогатому! Не то творится с тобою, Начо, подменили словно. Меньше надо с рыцарями странствующими да с сеньоритами лобастыми общаться, про благородство всякое слушать. Пикаро – он пикаро и есть, значит, слабины давать нельзя, а вчера ты, Бланко, оплошал, слюни распустил, в себе копаться начал…
Значит, все верно! Ежели не зарезал дрянь, что меня продать вздумала, то теперь унизить ее надо, в дерьме искупать. Посмотрим, надолго ли ее гордости цыганской станет?
Вот притча! Вроде как сам себя уговариваю. И заразная же болячка у моего Дона Саладо, даже хуже, чем вначале думалось!
Ну, ничего, на то и винцо, на то и дружки забубённые. Пустим печаль дымом свечным!
…Догорают свечи, колышется сизый дым под самым потолком. Давно не белили потолок этот, весь в пятнах темных.
Или просто в глазах черно?
Отплясала… Отсвистели,
Отревели – аж охрипли.
На пол за косы стянули:
«Вот тебе невеста, Бланко,
Надоест – мы рядом будем!»
Даже слова не сказала,
Слепо на меня смотрела,
Только губы побелели.
А когда легла, шепнула:
«Стану под тобою камнем,
Обнимать ты камень станешь!
Я плясала вам сегодня,
Но и ты в петле запляшешь.
Рад, что верх твой нынче, мачо?
Вот и будешь наверху!»
ХОРНАДА XXV. О том, как довелось мне побывать на эшафоте
На этот раз мне даже бочонка не досталось. Сундуком обошлось – маленьким, таким, что и не уместишься. Зато с замком – чуть ли не в арробу [55] весом замок. В общем, сплошное неудобство.
Как чувствовал! Не стоило мне днем в Золотую Башню приходить. Так ведь не откажешься. Позовет дон Фонсека, скажем, в склеп с мертвецами гнилыми, и туда лезть придется. На этот раз, правда, довелось всего-навсего пару сотен ступеней пересчитать, на верх этой самой Башни поднимаясь. Потому как день, а днем падре Хуан, как заутреню отслужит, в окошко идет смотреть – на Гвадалквивир и на все, что к Гвадалквивиру прилагается.
Опасно сюда ходить, конечно. Совсем незачем кому-либо знать, что Белый Начо с архидьяконом Фонсекой беседы сердечные ведет. Днем, правда, сюда, в Золотую Башню, целые толпы заваливают: и склад здесь товаров заморских, и писцы перьями скрипят, и менялы золотом-серебром пальцы греют. Так что и мне тут место найдется, скажем, по делам Калабрийца.
Но все равно – не люблю.
Тем более глупо получилось. Только-только я в дверь заглянул, поклониться даже не успел, как падре Хуан сгреб меня ручищей за шкирку – да за ширму, что в углу стоит, кинул. Как котенка какого, честное слово! Буркнул: «Жди да помалкивай!» – и все тут.
А за ширмой – сундучок. Сиди, Начо, не грусти! Правда, тут же и баклажка глиняная оказалась с кружкой в придачу. Открыл я, нюхнул, лизнул… глотнул.
А ничего. После вчерашнего-то!
В общем, даже не заметил я, что падре Хуан уже не один в комнате. Собственно, поэтому меня и спровадили – не мешал чтобы. Одно странно, никогда прежде такого не было. Не любит сеньор архидьякон, когда разговоры его слушают. С чего это для меня такое исключение?
Ну и ладно! Мое дело на сундучке сидеть, кружке скучать не давать. Кислятина, конечно, но – помогает.
…Утром проснулся – нет Костансы. Убежала. Если, конечно, бежать еще была способна. Крепко ее в оборот парни взяли, ни один не отказался. Другие девки даже, говорят, обижались.
Ну и бес с ней, с подстилкой этой! Впредь умнее будет. Жива осталась – и за это пусть спасибо скажет. Петлей грозить вздумала, фараоново племя!
Дохлебал я кружку, новую налил. Налил – да и ухо выставил. Просто так, скуки ради.
Эге, а голос-то знакомый! Не падре Хуана (этот-то ни с чем не спутаю!) – того, другого.
– Нет-нет, сьер де Фонсека! Передайте Ее Высочеству, что я настаиваю, да. И желания мои отнюдь не чрезмерны, ибо намерен я возвеличить Кастилию превыше всех прочих держав. А посему и прошу, да…
Странный голос. Во-первых, чужак говорит, да не просто чужак, а итальяшка (потому и «сьер» вместо «сеньор»), во-вторых, памятный голос…
– Разве звание пожизненного адмирала и вице-короля не достойная награда тому, кто преумножит владения Ее Высочества, да? И долю в доходах прошу я невеликую, четверть всего. О семье же своей забочусь, так в том дурного нет, ибо и дети мои послужат кастильской короне, да.
…И, в-третьих, не поймешь, просит или требует. Вроде бы просит, и голос тихий, слабый такой. Но чего-то в голосе не так. Словно под бархатом сталь прячется.
Не просит – требует!
– Я знаю, чего стою, сьер де Фонсека. Вы умный человек, да. Вы должны понимать, что дешево величие не купишь.
А я уже ухо отрастил с лопух величиной. О чем это итальяшка речь ведет? И почему падре Хуан помалкивает – сопит только, громко так?
