Андрей Валентинов - Ола
Но все-таки…
Вздохнул я, мысли поганые прогоняя, стал на Гвадалквивир глядеть. Красивый он тут, широкий. И море рядом. Чуть дальше – Альгаба и Кастельяр, поселки рыбацкие, за излучиной – Вильяманрике, там бар [56] песчаный, а за ним уже – море. То самое, море-океан которое.
Эх, подогнать бы к бару (а еще лучше – к пристани Палоса или в Кадис, например) каракку трехмачтовую, погрузить туда Дона Саладо вкупе с коньком и Куло моим – и только чтобы чайки кричали! А Индия там, за морем, Терра Граале или еще чего – разберемся. Вот ведь притча, сеньор Колон, итальяшка этот, себя кебалем мнит, а ведь рыцарь мой, кажется, тоже из них, из сеньоров Кебальо. Ведь чего мне голова та страшная с крюка говорила?
«…Проси кебаля. Уходи с ним…»
А ведь ушли – между мгновений проскочили, как сеньор Гарет, Бомейн который! Глядишь, и на каракке уйдем – не догонят. Чего я тут забыл, в Кастилии? Не падре Хуана же, в самом деле! Разве что Инесса, сеньорита эта лобастая…
То есть не разве что, конечно.
Вынул я платок с узлами,
Поглядел – да снова спрятал.
Ты о ком мечтаешь, Начо?
Может, призрака ты встретил,
Мертвеца без погребенья,
Душу, проклятую вечно?
Ну и пусть! Я тоже проклят,
Под веревкой жить назначен,
Что мне призраков бояться?
Вроде как мы с нею – ровня.
Усмехнулся я, булавку,
Что у ворота, погладил.
Губы дернулись: «Инесса!» —
Тихо дернулись, без звука.
Говорят, не нужен голос,
Чтобы призрака позвать!
Если мне на что-то везло в этот день, так разве на вино кислое. И чем ближе к вечеру, тем вино гаже становилось. То, что я у падре Хуана в Башне Золотой потребил, еще ничего, а когда мне из бурдюка налили!…
Мохнатый такой бурдюк – точно мой сайяль. Впрочем, все тут они такие, мохнатые.
Тут – это в заведеньице безымянном, что на улице Альтосано. Вначале подивился я даже, отчего так? Самая распоследняя таверна (или двор постоялый, опять же) спешит вывеску нацепить. Да не какую-нибудь, а чтобы попышнее. «Император Трапезундский», не к ночи будь помянут, например.
А здесь – ничего. Только над дверью три сапога подвешены – жестяные. Ровно тут сапожник обитает. В общем, понимай как знаешь.
По сапогам я это заведение и надыбал. Так и сказано было: улица Альтосано, а на улице той – харчевня под тремя сапогами. Вообще-то спутать трудно. Одна здесь улица, в Триане этой. Ровно в селе каком! А ведь и точно – село. Крыши чуть ли не под соломой, всюду коровы с козами бродят, не смущаются. Да и в заведении одни козы собрались. А если не козы, так козлы – это уж точно. За столы засели, в сайяли укутались (летом-то!) и винцо кислое, из бурдюков лохматых которое, попивают под олью прогорклую. Ну и мекают, само собой.
Ясное дело, козопасы! Пригнали таких же лохматых с бородами на рынок – да тут и осели. Под сапогами жестяными.
И я с ними. Пригодилась шляпа вкупе с плащом. За своего приняли, даже мекнули что-то в мою сторону.
Ну и ладно! Зато корчете сюда не заглядывают. И не заглянут вроде. Пока шел, дважды возвращался, круги делал для пущей верности.
Чисто! Не нужен никому Начо.
В смысле, почти никому…
Вынул хозяин из меха пробку, в кружки плеснул, метнулась девчонка в переднике грязном к столам. А я в окошко поглядел. Пора бы, давно тут сижу.
Ну, ничего, можно пока пальцы позагибать!
Отхлебнул я кислятины (вот уж действительно везет!), на ладонь поглядел. Первый палец…
…Бежать мне надо! Линять, удочки сматывать, ноги делать, сматываться. Чует печенка, не отвертеться на этот раз. Крепко меня дон Хуан де Фонсека держит, не отпустит. Ну, так я и проситься не стану. Не за море-океан бежать, конечно, места поближе есть.
А посему – палец второй. Не дурак, сеньор архидьякон, совсем наоборот даже. Почуял – оттого и в розыск объявил, да не за мелочовку какую – сразу за измену. Значит, бумагой какой обзавестись требуется с подписью и печатью да и башку покрасить. Был Белый Начо – и нет его. Конечно, руки у падре Хуана длинные, но не Господь Всевидящий же он! Мест в мире много, да и серебро кое-какое у меня имеется. Зря, что ли, я все эти годы с Калабрийцем ходил?
Значит, палец третий… С ним поговорить следует, с Пабло Калабрийцем. Про кантон Ури, например, или даже об Англии, где брательник сеньора Колона обретается. И четвертый палец…
– Начо!
Не успел палец загнуть – застыл палец. Это же надо, не заметил! А если бы парни из Эрмандады подобраться решили?
Встал я, вокруг поглядел. Тихо вроде вокруг. Кому какое дело до того, что сеньор некий к столу подошел? Правда, одет не по-здешнему, так и в Триане разный народ бывает…
Откликаться не стал. Вышел на улицу, в переулочек, что между двух сараев лежит, завернул.
Оглянулся.
Улыбался сеньор Алессандро Мария Рохас, словно родича какого встретил.
– Я знал, что вы придете, Начо. Вы – смелый человек! И я усмехнулся ему, толстячку нашему. Хоть и не к месту губы растягивать было. Не к месту – и не ко времени тоже.
– Это вы знали, сеньор. А я вот только сегодня решился.
Если ходишь ты по краю,
Если лезвие кинжала
Вместо камня под ногами,
Когда пляшешь под веревкой,
Прежде чем сплясать в петельке,
Если шаг всего остался
До старухи с бритвой острой,
Так и тянет шаг тот сделать,
Чтобы страх оставить сзади,
Чтобы больше не бояться
И старухе в ноги плюнуть!
Альтосано, пыль и козы,
Захудалая харчевня,
Толстячок такой знакомый
Улыбается-сияет…
Вот и все! Шагнул ты, Начо!
ХОРНАДА XXVI. О том, как отважный идальго Дон Саладо защищал добрые кастильские обычаи
– …на лугу, что именуется Табладо. А посему, добрые севильянцы, спешите сами и жен своих добродетельных ведите, и детей тоже, ибо всем дело найдется, всем рады будут!…
Вначале я и внимания на него не обратил – на глашатая. Каждый день чего-нибудь орут. Слушать – ушей не хватит. Все одно, главные новости без всяких глашатаев узнать можно. Те же самые добрые севильянцы перескажут, а не они – так жены их добродетельные…Не добродетельные – в особенности.
– А быть на лугу, Табладо именуемом, такому: бой на копьях тростниковых, бой кулачный до крови первой, арголья, сиречь с мячом забава, карусели, по столбам лазание…
Толпа, что на площади Ареналь собралась, и не толпа даже – десятка два, не больше. Утро, спят пикаро – отсыпаются. Ночная у нас жизнь! Да только глотка у глашатая луженая, и вот уже ставни открываются, рожи похмельные глазами лупают.
– А также коррида, то есть бой бычий!!!
– У-у-у-а-а-а-а-а-у-у-у-у!
Ну конечно! Не выдержал народец. Еще бы, какой севильянец корриду пропустит?
– А праздник сей дает славный город Севилья в честь королевы нашей – Ее Высочества государыни Изабеллы, город наш посещением своим почтившей!…
– У-у-у-у-а-а-а-а!
Сбегается народ. Гато сонные, шлюхи чуть ли не в исподнем, гуляки с носами красными (и синими тоже). Теперь уж точно – пойдут, побегут даже. Мало того, что праздник на Табладо, так еще в честь королевы. Как же государыню не уважить?
…И себя тоже. Ведь не просто так народ на Табладо повалит, а с кошельками полными. Ну как соседям не помочь без денежек побыстрее остаться? Побыстрее – и повернее.
– Эй, Начо, пойдем? Начо?!
Пожал я плечами. Отчего бы и нет, в конце концов. Все гуляют – и мы гуляем.
Веселый город – наша Севилья!
Если по чести, то не стоило бы мне там показываться. Лучше в заведении старухи Пипоты остаться, винца взять да за здоровье Ее Высочества выпить. В розыске я, как ни крути, – да и подумать не грех, мозгой пораскинуть.
О том о сем.
…Вот отчего падре Хуан итальяшку наглого, сеньора Колона, к себе вызывал! Королева приехала, дела вершить начала. А плавания морские – из забот наиважнейших, так всегда было.
И кто скажет мне, ведает ли Ее Высочество про кебалей этих, да про Силу Букв – или сеньор архидьякон для себя все эти премудрости оставил? Ведь не для него, не для дона Фонсеки я жизнью рисковал – для королевы рисковал.
Да только никто мне докладывать не станет. И спрашивать некого – не Ее Высочество же! Всем языка своего жалко – и головы жалко тоже. Так что одно осталось – гадать. А лучше и не гадать, не моего умишка эта забота.
Или моего все же?
В общем, махнул я рукой, повязку на башку свою белую повязал, серьгу новую в ухо вдел, цветным пояском с бляшками медными перепоясался. Пикаро в своем праве!
Потому как – праздник!
Карусели, карусели,
Карусели на Табладо,
Визг да крик вокруг, да хохот —
Погуляем, севильянцы!
Столб стоит, натертый мылом,
На столбе – бутыль с винишком:
Залезай, коли захочешь!
Копья легкие летают —
Тростниковые, для смеху.
На толпу толпа стремится
И вопит: «Рази, Кастилья!»
Вездесущие хуглары
Перед людом рожи корчат
Да монеты собирают.
И конечно, кастаньеты,
И конечно, всюду танцы.
Веселись, гуляй, Севилья!
Королева в гости к нам!
На столб я все-таки залез. Скользкий, понятно, от души мылом натирали, да только зря я, что ли, по мачтам в шторм карабкался? Иной раз и канаты все оборвет, и рея – пополам, и парни с ног валятся. Я, конечно, не моряк – пехота морская, но ежели вот-вот ко дну пойдем, о таком не думается. А столб – подумаешь, столб!
