Андрей Валентинов - Ола
Огладил свою мочалку Дон Саладо, плечи расправил.
Пошел.
И я за ним. Его приглашают, не меня, да только как дядьку в такой миг бросить? Вокруг все благородные такие, важные, даже страшно…
Но – пропустили. И его, Дона Саладо, и меня тоже. А как иначе? Королева зовет!
Я, понятно, вперед не полез, в сторонке остался, подле коня. Вроде как эскудеро. А Дон Саладо…
– Приветствую вас, Ваше Высочество, Кастилии нашей повелительница! Не прикажете ли совершить мне некий подвиг ради славы вашей, ради веры Христовой?
Переглянулась свита, заулыбалась – паскудненько так. Кое-кто и перемигиваться начал.
…Не иначе слышали уже про бедолагу-идальго!
Только Изабелла серьезной осталась, лицом не дрогнула:
– Рада вас видеть, сеньор Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада. Как здоровье ваше? Не могу ли помочь чем?
Ох, лучше б не спрашивала! Вскочил мой Дон Саладо с колена, мочалкой своей тряхнул:
– Великое спасибо за заботу, Ваше Высочество! Но не о здоровье рыцарю думать надлежит. Ждут меня подвиги славные, ибо много еще зла в нашей Кастилии, и стану я биться, пока не искореню его – либо костьми не лягу. И в том долг свой рыцарский вижу!
Сняла Ее Высочество перчатку, руку протянула. И вновь рыцарь мой на колено бухнулся.
А сеньоры важные уже тут как тут, Дона Саладо окружили, ухмыляются, посмеиваются даже.
– Говорят, вы, сеньор Кихада, с великанами первый боец?
– А говорят, вы поразили василиска некоего?
– А много ли инфант спасли, рыцарь?
Сжались у меня кулаки. Сжались – да и разжались снова. Не в драку же лезть с этими господами!
Бедный идальго! Не видит он усмешек на рожах благородных. Серьезно так отвечает, с достоинством. И про великанов, и про василисков.
– А извольте, сеньор Кихада, в гости ко мне пожаловать! Очень интересно будет рассказы ваши послушать. И мне, и супруге моей…
Эге, сам герцог Медина де Сидония! Вот дела!
Хотел я к Дону Саладо поближе подобраться – отговорить чтобы. Ведь ясно, для чего приглашают. Небось свои шуты надоели, вот и решили нового найти – шута. Бросил я поводья конька рыцарского, вперед шагнул…
Вот тут меня и взяли – за локти, крепко так.
– Ну что, Начо Бланко, попался?
Куда уж тут деваться? Попался!…
Бывает иногда такое: все видишь – и ни черта не понимаешь. Словно не с тобой это, а если и с тобою, то не всерьез, не взаправду. Глядишь – не веришь. Особенно если самое страшное наступает.
…Не мне руки крутят, не у меня дагу из ножен выхватывают, не меня к чьим-то копытам конским кидают.
– Вот он, Гевара этот, сеньор коррехидор. Ишь, наглец, сюда прийти посмел!
Переступает конь с ноги на ногу. А на ногах, у копыт самых, вроде как бахрома из шерсти. И головы не поднять, не зажмуриться даже…
– Он это, сеньор коррехидор! Он и есть! Вот, девка его узнала!
…Опускаются копыта в пыль, стучат молоточками чужие слова – по ушам, по затылку. О ком это они? Ведь не обо мне же, не о Начо Бланко!
– Он это, как есть он, ваша милость! Он, Белый Начо. Это я его выдала, Костанса Валенсийка, мне награда полагается, ай, полагается! Пять эскудо, сеньор коррехидор, пять эскудо!
А я все на копыта конские смотрю. Не стоится гнедому на месте!…
– …морской разбойник, Ваше Высочество, давно ищем, давно плаха по нему плачет!…
– …пять эскудо! Я это, Костанса Валенсийка…
– …мой эскудеро, Ваше Высочество! И ручаюсь вам, что сей юноша благородный…
О ком это Дон Саладо королеву просит, за кого заступается? Не за меня же? Со мною ведь ничего не случилось, не могло случиться…
– Поднимите ему голову!
Чужие потные руки коснулись лица…Очнулся.
Очнулся, головой дернул, пальцы чьи-то стряхивая, вдохнул конский пот – горячий, терпкий.
– Ты ли Игнасио Гевара, прозываемый также Астурийцем?
Сеньор коррехидор брови нахмурил. Брови нахмурил, с седла свесился. И другие тут же – обступили, разглядывают.
…И Валенсийка рядом – за круп конский спряталась.
Вот и пришел час твой, пикаро! Танцевали под веревкой, станцуем в петельке.
Как и обещано было.
– Я и есть, ваша милость! Игнасио Гевара, стало быть…И смех – ее смех, чернокосой.
И она дождалась!
– Однако же, сеньоры, смею еще раз настоятельно заметить…
Даже усмехнулся я, рыцарем моим любуясь. Бедный Дон Саладо! Не пропасть бы ему без верного эскудеро!
– …Ручаюсь я за юношу этого, немало славных подвигов свершившего!…
Дернул сеньор коррехидор бровью, к старшему альгвазилу повернулся. А у меня только и мысли, что об идальго моем калечном. О нем – и о цыганке, Костансе проклятой. Вот ведь, пожалел дрянь эту, не полоснул дагой по горлу…
А коррехидор рот уже открывает – приказ отдать. То ли в Касу раба божьего (знакомое место!), то ли сразу – на помост.
Открылся рот – и закрылся тут же. Обернулся сеньор коррехидор…
Изабелла! Даже не заметил, как подъехала, как в седле наклонилась.
…Шепнула – то ли ему, коррехидору, то ли просто так, никому.
Отвернулась, на меня не взглянула.
– Гм-м…
Еще пуще его милость нахмурился, в сторонку поглядел – на сеньора Аугустино Перена, ассистента севильского.
И тот отвернулся.
– Значит, сеньор, вы – Игнасио Гевара, прозываемый также Астурийцем, эскудеро сеньора Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада?
Пожал я плечами – тоже мне вопрос! Пожал – да и понял: свободны руки.
– Так что прощения просим, сеньор Гевара. Обознались, за злодея приняли.
…Скользнула моя дага обратно в ножны. И снова – будто не со мною это. Да так оно и есть. Ведь не я спятил – они все свихнулись. Все разом! Улыбнулся я, дагу поправил:
– Да пустяки, ваша милость. Бывает!
– Он это, сеньоры, он! Не отпускайте, ай, не отпускайте…
Теперь уже Костанса к конским ногам бросилась. Шарахнулся гнедой, копытами в пыль ударил.
– Он это!
Отвернулся коррехидор, плечами пожал:
– Плетей! Чтоб не орала…
– Он это, Бланко! Он!…
Вот и альгвазилам работа нашлась! Схватили плясунью, лицом в пыль швырнули…
– За что? Ваша милость! Ваше Высочество! За что-о?!.
Я стоял, глазам не веря,
Ничего не понимая.
Или вправду все свихнулись,
Или я от страха спятил?
Не бывает даже в сказках,
В песнях даже не бывает:
Отпустили – извинились.
Не иначе Дон Саладо
Заразил своей болячкой
Всех, включая Изабеллу!
Только слышу голос сзади,
Тихий голос, еле слышный:
«Королева тебя помнит,
Но велит быть осторожней».
Обернулся – никого!
ХОРНАДА XXVII. О том, что довелось услышать в Триане о увидеть на мосту Тринадцати Лодок
– Поистине, я в некотором сомнении, Начо, – молвил Дон Саладо, бороду свою, мочалку, на палец накручивая. – Ибо не ведаю, как должно вести себя, особливо же – говорить в гостях у столь знатного вельможи.
– Правда ваша, рыцарь, – согласился я. – А может, ну его, герцога этого? Здесь посидите, винца выпьете?
Здесь – это на чердаке у все той же тетки Пипоты, где идальго мой квартировать решил. Я-то думал ему лучшую комнату снять (денег мне жалко, что ли?), так нет, уперся Дон Саладо. Негоже, мол, рыцарю странствующему в роскоши пребывать! Это у тетки Пипоты роскошь-то? Впрочем, и чердак неплох – светлый, просторный, окно в полстены как раз на площадь Ареналь выходит.
…То есть это для меня – чердак, для Дона Саладо же, само собой, донжон замка. Не стал я его разуверять, особливо же после того, как мой идальго Пипоту «ее светлостью» поименовал. Чуть с копыт старуха не навернулась!
Вот в этом самом чердаке, донжон который, мы и пребывали. Сидели да спорили, идти ли Дону Саладо в гости к герцогу, к его светлости Медине де Сидония – или, опять же, пренебречь.
– Нет, нет, Начо! – подумав изрядно, заявил рыцарь. – Разве можно отказаться от приглашения столь учтивого? Не иначе слухи о подвигах моих – да и твоих тоже, Начо! – до его светлости дошли, вот и желает он рассказ правдивый о них услышать.
– Да смеяться же над вами станут, сеньор! – не выдержал я. – Вы что, рожи этих господ не видели? Смотрят на вас, скалятся!…
Сказал – и пожалел тут же. Заморгал рыцарь глазами своими близорукими, развел руками:
– Смеяться? Но с чего же? Разве не свершили мы с тобою немало славного?
Вот и объясняйся с дядькой этим!
…И ничего-то он не понял, Дон Саладо. И приглашение за чистую монету принял, и в то, что отпустили меня, раба божьего, как его верного эскудеро, людьми злыми оклеветанного, поверил.
…И ведь помнит меня королева! И даже в лицо, видать, знает. Откуда, интересно?
А если б рассказать ему, идальго этому калечному, про те самые «подвиги» мои? Ведь не услышит даже, решит, будто шутит его эскудеро, потому как нравом весел.
Ну, чисто младенец, ей-богу!
– Смущает меня, Начо, – продолжал меж тем славный рыцарь, – то, что речи среди людей благородных гоже держать не просто, а словами особыми, вежества полными. А посему рассказ простой, бесхитростный не годится тут…
