Андрей Валентинов - Ола
А совиные глаза уже рядом, мосластые пальцы в ворот впились.
– Не скрывай ничего, сыне, не пробуй даже! Это на исповеди отмолчаться можно, здесь же правду слышать хочу. Ну?!
Хотел язык проклятый прикусить. Не смог.
– Вы… Вы велели, падре, проследить за одной сеньорой. За Лаурой Брантес-и-Энрикес, которая в маске по дорогам ездит…
Вот и все! А ведь хотел промолчать…
Давно падре Хуан де Фонсека этой сеньорой интересуется. Не ею одной, конечно. Целый список я заучил – имена, приметы, где кого найти можно. И не поймешь, отчего им всем такая честь. Ну, купцы или кабальеро знатные – еще понятно. А вот такие, как сеньора Лаура…
То есть это раньше мне было неясно, когда я от самой Авилы за этой, в маске которая, ехал. Ехал – и диву давался. А вот как все получилось! Может, и стоит об этом падре Хуану рассказать – о маркизе булькающем, о башке говорящей на стене, о Силе Букв проклятой. Одно плохо – дерни ниточку, весь клубок потянется. А в клубке том – Дон Саладо, идальго мой калечный, и толстячок, сеньор Алессандро Рохас, там и дон Новерадо, и сеньорита Инесса.
Но делать нечего. Чадят свечи сальные, тянется ниточка. Тянется – на мосластый палец наматывается…
На крючок поймали рыбку,
На петелечку из пеньки.
Бьется рыбка на крючочке,
Воздух, бедная, глотает.
Никуда не деться рыбке,
Если рядом сковородка,
Если ножик острый рядом.
На крюке висишь ты, Начо!
Плавники топырить поздно,
Не простят и не помогут.
Не повесят за разбои,
Так удавят, как шпиона.
Ты попался – навсегда!
Редко мне злиться приходится. Нравом не таков. Злость – она от бессилия больше. Вроде как поймали меня, сопляка еще, Бланко Малыша, здоровенные парни с Сапожной улицы (не любят там пикаро!), поймали – и ногами лупить начали. А ножищи-то в сапогах, а сапоги с набойками стальными. Вот тогда злостью и заходишься! А как дага пояс оттягивать начала, я про злость почти и забыл. Потому как на равных. Повздорили, помирились – простил, забыл.
(Или убил – тоже бывает.)
А злиться – последнее дело. Ведь не на врагов злишься – на себя самого…
Да только не для этой ночи такие мысли!
Подстерег я ее все там же – у дверей «Мавра». Даже ждать не пришлось. Вынырнул я из переулочка, что на Морскую улицу ведет, глядь, а сеньорита Костанса Валенсийка в юбке своей пестрой с каким-то лопухом-растяпой целуется-обнимается у самых дверей.
…Небось не первым за ночь. Большая у Живопыры нынче пожива!
С лопухом просто вышло. За ушко взял, дагу к носу поднес, путь-дорожку показал. Он, болван, все кошелек мне свой всучить пытался, да только на что мне он? Кошелек, в смысле. Да и лопух, признаться, тоже.
А как затих топот – быстро парень убегал, завидно даже! – взял я цыганочку под руку, на переулочек темный указал.
…А дага уже у горла. Ее горла, понятно. Хотел сразу полоснуть – сдержался. В глаза взглянуть потянуло – напоследок. В глазищи ее темные. Хоть ночь, а все же погляжу…
Ткнулась она лопатками острыми о стену, подбородок задрала (лезвие-то у шеи!):
– Ай, Начо! Никак зарезать меня хочешь?
Весело так спросила. Словно не ее горло я сталью щекотал.
– А ты чего думала? – поразился я. – Своих сдавать – последнее дело, или не знаешь? Обычай пикаро!
Засмеялась черноглазая, косами тряхнула:
– Ай, Бланко, блюдешь обычаи, значит? Да только Костанса тебя все равно продаст, потому что сволочь ты, и дружки твои все сволочи. А ваши обычаи – дерьмо лошадиное, понял?
А у самой ямочки на щеках играют. А во взгляде – злоба плещет.
…Словно моя злость в ее глазах отразилась. Как в зеркале венецианском.
– Мне все равно не жить, из табора я ушла, дура, чтобы стариков не слушать, сюда ушла, в Севилью. Свободной хотела быть, чтобы никто кнутом над ухом не щелкал. Аи, дура я была! А здесь еще хуже. Звери вы, пикаро, никого не жалеете, и вас жалеть нечего. Думала, повезет, сдам тебя, получу золото, а за пять эскудо можно далеко уехать. Уехать – вас всех не видеть…
Говорит – улыбается, прямо на меня смотрит. Даже не по себе мне стало.
– А меня-то за что? – спросил, не удержался. – Чем я-то перед тобой провинился? Ведь ты меня даже не знаешь!
Сказал – и диву дался. Вроде как оправдываться начал. И перед кем?
Качнула головой черноглазая – осторожненько, чтобы на сталь не наткнуться. Качнула – оскалилась.
– Ай, Начо, Начо Бланко! Глупый ты совсем, раз не понимаешь! Да за тебя больше всех платят, ты же среди пикаро вроде как принц – Белый Начо, самого Калабрийца дружок. Тебя сдам – со всеми, считай, расквитаюсь. А зарежешь – так все равно не жизнь это, зато не забудут Костансу, песню даже сложат – про цыганку, что самого Начо Бланко продала, не побоялась.
Опустил я дагу, в ножны кинул. И отчего-то тошно стало. Никого я из своих, из пикаро, не сдавал – даже дону Фонсеке. И про разговор наш ночной, последний с сеньором Рохасом, тоже не проговорился.
…А про главное ничего он мне не сказал, сеньор архидьякон. Про их сиятельств то есть. Поглядел, набычился: «После поговорим». И все.
А с этой, чернокосой, чего делать? Знаю таких, кормятся на наших костях, словно вороны. Живут только недолго – и помирают плохо.
– А что не знаю тебя, мачо, – врешь, ай, врешь! – вновь усмехнулась Валенсийка, губы скривила. – Это ты меня не знаешь, Бланко, а Костанса хорошо тебя помнит, не забывает. Гуляли вы с Живопырой на Крещение, девочек он привел, помнишь? Одну ты себе выбрал – всласть попользовался, а потом дружкам своим отдал – на закуску. Забыл, значит? Да я не забыла!
– Да ты же шлюха! – не выдержал я. – Дрянь подзаборная ты! Пио! Подстилка дерьмовая! Помнить еще такую…
Кивнула она, серьезно так.
– Я шлюха, это ты верно сказал, Начо-мачо. Мне уже стыдиться нечего, отстыдилась, когда впервые на спину легла – под такого, как ты. Отстыдилась – и отбоялась тоже. А шлюхе, Начо, деньги нужны, ай, нужны. Так что не стыди меня, пикаро. Хочешь – режь, хочешь – прямо тут попользуйся, у стенки. Не привыкать мне. А только знай – все равно сдам тебя, не отстану! Посмеюсь, когда ты в петле запляшешь да обгадишься напоследок. И меня вспомнишь – прежде чем язык высунуть. Я уже троих ваших отдала, но только за них мне мелочи медной отсыпали, а за тебя, красивый, пять эскудо полагается!
Не сдержался – поднял руку. Дернулась ее голова, кровью губы закапали.
– Сдам! – зашипела кошкой, вперед подалась. – Всех вас сдам, а тебя – первого! Слышишь? Не боюсь я тебя, умирать стану – в рожу плюну! Режь!
Поглядел я – кровь на пальцах,
На рубаху кровь попала.
Крепко бьешь ты, Белый Начо!
Не иначе – от обиды.
Но обиды не на шлюху,
Что тебя продать решила.
На себя обида эта,
За себя, сказать точнее.
Чем ты лучше, Начо Бланко?
Тем, что служишь королеве,
Продаешь врагов Кастильи?
Так ты сам для этой девки
Враг похуже сарацина!
Повернулся, прочь пошел я…
В спину смех стрелой ударил:
«Не зарезал, значит – струсил!
Все равно тебя продам!»
ХОРНАДА XXIV. О том, как мне гулялось у «Тетки Пипоты»
Служка на паперти, перед самыми вратами церковными, так на меня воззрился, словно я свечи пришел воровать:
– Иди, иди! Проваливай, messa est, опоздал ты.
А я и сам знал, что messa которая, уже est, для того и подождал нарочно. Спорить, конечно, не стал со служкой этим. Гордые они тут, в Квартале Герцога, потому как в церкви здешние не всякого еще и пускают.
…Еще бы! Дома тут не лучше, чем на площади Ареналь – стены белые в известке да заборы каменные. То есть, если с улицы смотреть, не лучше. Зато внутри! Слева от церкви граф Верагуа живет, справа – граф Барахас, а чуть дальше палаты самого Медины де Сидония, в честь его и весь квартал назвали. Сюда пикаро почти и не заходят.
А я зашел. Никто меня здесь не знает, корчете – крючки паскудные, тут не шныряют, а священники в здешних храмах ученые, потому как квартал непростой.
Так что не стал я спорить, вынул реал – новенький, красивый.
Подбросил.
Ловко служка его поймал – на лету, на самом излете. Я только языком прицокнул – силен!
– Попа сюда. Только чтоб умный был, ясно?
– А твоему господину какую требу нужно? Снова-здорово! Не иначе за слугу меня принял.
– Да не требу. Попа тащи – просто.
Сгинул служка, не кивнул даже. Оглянулся я, на солнышко, что над крышами желтыми черепичными поднялось, поглядел. Хорошо! Еще денек прожили, авось и этот проживем. Чего еще такому, как я, требуется?
…Всю ночь думал, верно ли поступил, что Костансу-плясунью на ближайшее кладбище не отправил. А к утру решил – бес с ней, с чернокосой. Все меньше грехов на душе будет. Пусть себе пляшет, кастаньетами звенит. Ведь красивая!…
– Чем могу помочь, сын мой?
А вот и священник! Молодой, лысый, в сутане шелковой (куда там падре Хуану!).
Поглядел я на него, посомневался. Мне бы кого постарше, чтобы всю премудрость поповскую ведал.
Ну да ладно!
