Андрей Валентинов - Ола
И плечиком жмется – ближе, ближе. Народец, что рядом сидит, похохатывает, подмигивает. Повезло, мол, парню, этакую чернокосую отхватил. Хоть до утра, а радость!
…Всегда чернявые мне нравились. А эта – лучше всех. Меня помладше, крепкая, все, что требуется, при ней, губы горят, на щеках – ямочки, а в глаза взглянешь – на месте помрешь.
Да только помирать мне не с руки. Посему плеснул я в кружки того, что мальчишка принес, свою круженцию поднял.
Стукнулись!
…Все видит хозяин, самое дорогое винцо прислал.
Ну и ладно! А теперь воображу себя столбом каменным при дороге, чтобы ее не слушать. Не слушать, не чувствовать, как кожа пахнет, как губы ее горячие уха моего касаются.
…Как бы шляпа не свалилась. Ни к чему это!
Вот обида! Ну почему не деньком позже? Славно было бы – с этой Костансой реалы мои спустить. Чтобы только запах кожи ее и помнить.
…А если и вправду уезжать придется, куда я Дона Сала-до, рыцаря моего калечного, дену? Оно, конечно, каждый за себя, не я это придумал. Пусть, ежели охота, по дорогам ездит да великанов с василисками гоняет. Но только недолго ездить ему. Его сиятельство с ее сиятельством не забудут, искать станут. А кто беднягу сухорукого в эту гадость втравил? Вот то-то и оно! С собой увезти? Разом с коньком его и Куло моим мерзким? Скажу, что в Иерусалим вроде – паломничество…
– Да ты меня, мачо, не слушаешь? Ай, мачо, какой ты скучный!
Ну конечно!
Вздохнул я, из каменного столба обратно в себя самого превращаясь. И взяло меня зло на жизнь дурацкую. Взяло, ухватило.
– А ты чего, Костанса, за болтовню серебро берешь? Брякнул – не подумал. А ну как плясунья мне сейчас по морде врежет – с размаху? Не врезала, засмеялась только.
– Говорить не любишь? Песни не любишь? А чего ты любишь, мачо? Ну, пойдем, пойдем!
И – за руку меня. Хотел я упереться, как вдруг слышу: бом-м-м-м! Бом-м-м-м!
Громко так, даже сквозь гам здешний различить легко. Еще бы! Сама Хиральда! Бом! Бом! Бом!
А это уже у Святой Паулы. Вовремя!
Встал я, шляпу поправил, плащ свой черный одернул.
– Как скажешь, – соглашаюсь. – Пошли!
К двери мы, а в спину мне взгляды – болтами арбалетными. Любопытные такие, ехидные даже. На что шкура у меня толстая – почуял.
…Только можно было и не чуять. Я и так все понял, первый раз, что ли, в «Мавр» заглянул?
Вышли мы на улицу – пусто, темно, душа радуется. Взял я красавицу эту за подбородочек, к себе повернул:
– А куда пойдем, красивая? К Арсеналу, где Диего Каброн залетных дурачков раздевает, или на Сапожную, к Луису Живопыре? Туда, где сразу режут?
Дернулась, да только подбородочек ее я крепко держал.
…Видать, недавно она в «Мавре», вот и не узнала меня. А я быстро все схватил. Любят тут идальго глупых с кошелем полным за поясом.
Не испугалась – улыбнулась, весело так. Заиграли на щеках ямочки.
– Ай, мачо! Ай, не признала своего! Так ты вроде не из гато? [49]
– А кто спрашивает? – хмыкнул я.
– Костанса Валенсийка, – смеется черноглазая в ответ. – Я с Живопырой хожу, недоумков богатеньких приманиваю. Ладно, мачо, считай, твоя взяла. Обещалась – выполню. Пошли ко мне, близко тут!
И не отказался бы, так ведь колокол! Ударил, меня позвал.
– Пошли, – киваю. – Только не к тебе.
И в переулок, что щелью черной меж двух заборов змеится. Я туда, она – за мной.
– Эй-эй! Я не такая, мачо! Я тебе не пио [50], не шлюха с Речных улиц, чтобы прямо у стеночки. Ко мне идем, мачо!
Поглядел я на нее, черноглазую, полюбовался, по щеке погладил.
– До Морской улицы дойдем. Проводишь. А потом ты – налево, я – направо.
…То есть не совсем направо. Да это уж мое дело.
Не ответила. Взяла под руку, рядом пошла, к плечу прижалась. Хотел я словцо кинуть, чтобы назавтра встретиться, да что-то удержало. Печенка, не иначе. Я ведь про то, чтобы проводила, просто так сказал, наобум. Ей ведь провожать не с руки, ей в «Мавр» возвращаться надо – идальго залетных кастаньетами приваживать…
А вот и Морская. Рядом она, двадцать шагов по переулку. Выглянул я, нос высунул…
– Сир-е-ена-а-а-ас!
Фу-ты, бес! Стража! Патруль ночной. И как раз там, куда мне идти требуется.
…Вот для этого певунью я и прихватил. Подозрений меньше будет. То есть не будет вообще. Идет себе идальго при плаще и шляпе – и при девице. Спите спокойно, жители славного города Севильи!
Повернул я направо, Костансу поближе прижал, носом запах ее кожи втянул…
Эхма!
А вот и стражники, обалдуи-альгвазилы. В шлемах, в латах, и копья при них, и мечи. Топчутся на месте, на нас не глядят. А чего им на нас глядеть? Идем себе, никого не…
– Сеньоры! Сеньоры!
Даже не заметил, как руку отняла, как в сторону кошкой отпрыгнула.
– Сеньоры! Это Игнасио Гевара! Бланко это, Астуриец!
…Вот тут я и вправду в столб превратился.
– Хватайте его, хватайте, сеньоры! Это я его выдала, Костанса Валенсийка, мне награда! Да хватайте его, чего стоите?
В одном повезло – не Эрмандада это. Те бы сразу сообразили. А эти дурни замешкались, пиками задергали. На мгновенье всего, на малую песчиночку, что из ампольет падает.
Хватило!
Плащ с плеч, шляпу на мостовую…
– Стой! А ну стой, кому говорят! Сто-о-о-о-й!…А вот сейчас!
Ходу!
Эх, недаром мне сегодня все цыганки мерещились! То есть не мерещились, конечно. Наверно, она меня еще на Барабане приметила, подошла, убедилась…
А то, что Начо Бланко в «Мавр» заглянет, любой пикаро догадается. А может, и проследила.
Ходу!
…Словно я снова Бланко Малыш, Бланкито с площади Ареналь, заморыш из Астурии, что пирожки у торговок воровал. Тогда каждый день бегать приходилось. Так что все знакомо. И забор, через который перелететь следует, и пустой патио (никто в этом доме не живет, говорят, в плену хозяин – в Алжире), и еще один забор…
Переулок… Сзади кричат, да уже не так громко. А вы чего думали, Белого Начо поймаете?
Ходу!
Только за Хиральдой, возле галереи Градас, и отдышался. Тут уже бегать опасно – стража всюду. Ничего, ушел!
Отдышался, осмотрелся, цыганку чернокосую добрым словом помянул.
…Зря это она! Или думает, что Живопыра ее защитит?
Так он первый на дагу плясунью эту нанижет. Ведь я уже не Малыш Бланко с Ареналя.
Ладно! Об этом можно и потом. А сейчас…
Поглядел я на площадь, хмыкнул. Вот это «сейчас» и наступило.
Идет!
От врат соборных, мимо галереи, мимо колонн пузатых, прямиком в тот переулок, что к Бирже тянется. Высокий, чуть сутулый, руками при ходьбе дергает, правую ногу чуть подволакивает. А сутана на нем старая, а от сутаны звон тихий – ключи на поясе переговариваются.
Потому и от самых врат соборных шел. Лично он врата эти каждый вечер запирает – никому не верит.
Идет. И я за ним, тихо так. Он мимо Биржи, и я мимо Биржи, он по улице Красильщиков – и я туда же. Близко не подбираюсь, на полсотни шагов впереди держу.
Так и топаем. Вот и эмирский замок – слева, а вот и Башня Золотая, как раз впереди. Это днем она золотая, когда изразцы под солнышком сияют, а сейчас – черная, огромная, страшная. Поглядел я на нее…
– Сыне мой! Буде ты Начо Бланко, то сюда гряди. А ежели иной кто-то – вразумлю телесно, мало не будет!
И когда только остановиться успел? И как увидел? Глаза у него на затылке, что ли? А каков голосина! Куда там Калабрийцу!
Делать нечего, подошел. Подошел, склонил голову:
– Благословите, падре!
Качнул бритой головой, фыркнул:
– Тебя, сыне, должно кулаком благословлять – по шее твоей грешной. На, лобызай! Да не морщись, не мне руку целуешь, а сану моему почтение воздаешь, оглоед!
Приложился (куда ж деваться?), про «…et Spiritus Sancti» выслушал.
– Ну, пошли, окаянец! Заждался я тебя, кнут даже приготовил.
Ну, про кнут это он шутил, конечно. А так все верно. Заждался меня падре Хуан – дон Хуан де Фонсека, архидьякон собора севильского.
…Только это для тех, кто в собор ходит, он архидьякон. А для таких, как я, Эспио Майор – главный шпион Ее Высочества Изабеллы Кастильской.
Если ходишь ты по краю,
Если лезвие кинжала
Вместо камня под ногами,
Когда пляшешь под веревкой,
Прежде чем сплясать в петельке,
Выбирать уже не станешь.
Вот ведь притча! В пять эскудо
Начо Бланко оценили.
Оценили – и продали.
А теперь, выходит, сам я
Продавать кого-то стану!
ХОРНАДА XXIII. О том, как довелось мне сидеть на бочонке из-под солонины
– Не будь слишком мудрым, сыне, но будь мудрым в меру, – наставительно молвил падре Хуан, дверь тяжелую, железом обитую, запирая. – А не то наверну тебя, сыне, крестом наперсным, мало же покажется – и сапогом приложу!
Поежился я даже. А ведь навернет, знаю!
И за что, скажите пожалуйста? Всего лишь поинтересовался, отчего это мы, как ночь, всегда в подвал спускаемся? Сыро в подвале, противно, мышами опять же пахнет.
– Каждому времени – свое место, сыне. Да не тебе, сущеглупому, сие уразуметь!
