Андрей Валентинов - Ола
Ну да ладно!
– Мне бы, падре, посоветоваться. Служба кончилась, так что в харчевню, которая на углу, можем заглянуть. Рыбку там страх как хорошо готовят – и бешенку, и плотвичку, и осетра даже. Винцо опять же…
Засмеялся он, головой лысой качнул:
– Я не голоден, сын мой. Пойдемте, воздухом подышим.
Тоже дело!
Прошли мы мимо храма по улице Оружейников, на площадь маленькую свернули, ту, что как раз напротив палат герцогских. Оглянулся я для верности – да и достал платок. Тот самый, с семью узлами.
…Со мной он. Так и ношу, не прячу.
– Тут такое дело, падре. Ехал я как-то горами, которые Сьерра-Морена. Там отрог есть, Сьерра-Мадре называется…
В общем, обсказал, как было. Не все, понятно, но главное. Гостил я в замке, а хозяйка мне платок и дала – с поручением.
…Мне бы, конечно, в севильский собор зайти следовало, да уж больно не хотелось лишний раз с Хуаном де Фонсекой нос к носу сталкиваться. Не у него же о таких вещах спрашивать! Вот если бы мне о торговле с Португалией чего узнать требовалось…
Выслушал меня лысый, подумал.
Кивнул.
– Можно?
Взял платочек, осторожно так, подержал на ладони.
– Если это действительно реликвия дома Новерадо, любая церковь сочтет за честь его хранить, сын мой. Конечно же, вы обязаны исполнить поручение. Только вот…
Навострил я уши. Ведь ради этого «только вот» я сюда и шел.
– Есть легенды, сын мой, предания, мифы. А есть догматика Церкви. Грех самоубийства – один из самых страшных. В народе считают, что этот грех может простить лишь Святая Дева…
Перекрестился, да и я вслед за ним.
– …Но это не так. Самоубийство не простит НИКТО и НИКОГДА.
Веско так сказал, тяжело. Мне даже страшно стало.
– Но как же так, падре? – перебил я. – Ну чем сеньорита Инесса виновата? Чего ей было делать? К маврам в лапы отдаваться, что ли?
Улыбнулся он грустно, головой покачал. Блеснул зайчик солнечный на лысине.
– Вижу, сын мой, легенда вас задела за живое. Я, признаться, не уверен, что дочь Хорхе Новерадо погибла именно так. Романсьеро – всего лишь песня… Но если это правда, то Инесса Новерадо грешна вдвойне. Не восхотела она претерпеть до конца, наследуя пример мучениц наших, и разуверилась в милости Господней. Посему ее вина еще больше. Платок же… Положите его у алтаря, хуже не будет.
Вспомнил я лобастую, как пела она, как меня слушала. Вот ведь жалость! Даже если придумал я все, и дочь того Новерадо – всего лишь родня ее дальняя…
– А лучше будет, падре? – вздохнул я. – Ведь алтарь все-таки, дом Господний, опять же…
– Пойдемте, сын мой, – улыбнулся священник. – Там дальше – Тополиная роща. Красивые места!
Не стал я спорить, пошел. Хотя чего там красивого? Посадили тополя посреди города – хилые такие, кривые даже. Это, значит, чтобы благородным из Севильи не выезжать за стены. Вышел из особняка – и будто лес.
Тоже мне, лес!
Ну, дошли мы до тополей этих, ну, присели на скамеечку каменную. Поглядел священник на платок, внимательно так.
– Не хотелось бы смущать вас, сын мой, ибо вступаем мы в область преданий, Церковью не любимых. Более того, подходим мы тут к границе некой, на которой написано «Homo fuge!» [52]…
Сказанул, однако! Долго я над этим «fuge» размышлял, затылок даже чесать начал.
– Это чего, падре? Лучше, значит, об этом не думать? Кивнул он – резко так, губы сжал.
– Церковь в это не верит и не велит верить… Но не развязывайте платок, сын мой, и никому не велите. Есть истины, пока еще нам неясные. Все может статься… Ведь для чего сеньорита Новерадо завязала узлы? Узлы – символы ее греха, платок же душу грешную удерживает вроде как между небом и землей, не дает низринуться в Пасть Адову. А ежели кто другой узлы развяжет… Нет, нет, сын мой, сие – лишь темные суеверия, однако же заклинаю вас!…
Не договорил, платок мне передал – дрогнули пальцы его длинные с ногтями холеными. Мне и самому не по себе стало.
А вдруг – правда?
– В последние годы, сын мой, немало учений еретических по Кастилии нашей распространилось. Об иных и сказать страшно. И не всегда пуста ересь. Порою проповедники ее, словно Симон Маг в годы давние, способны мерзкие дива творить, католиков верных смущая. И не думают, не говорят, КТО им в этом помощник…
И снова вспомнил я: зал без окон, круги на полу, линии белые, крюки на стене. И КТО же помощник вам, ваше сиятельство? ЧЬЕЙ силой Кастилию нашу спасать думаете?
– Так что бегите всего этого, сын мой, не думайте даже. В храме же платок сей сохранней будет, ибо не достать его Врагу. И еще предание есть, что вслед за платком и душа прийти может, не будет она заперта в том месте, где с телом рассталась…
Вот ведь дела! То-то лобастая жаловалась, что за стены замка она – ни ногой.
Нет, ерунда все это! Достался платок сеньорите Инессе в наследство – вместе с легендой родовой. Она и поверила.
– Так что избавьтесь от этой реликвии, сын мой. Избавьтесь – и забудьте навсегда!
Сказал – словно мечом рубанул. И крест святой сотворил.
И чего думать прикажете? Ежели даже этот, у которого ума – палата, крест творит?
Спрятал я платок поближе к сердцу. Будь что будет, Белый Идальго!
…А у дома падре Рикардо – суета. Лавка там теперь, народец толпится, мальчишки бегают как угорелые.
И скамеечки нет – на которой мы с падре сиживали.
Долго я стоял, уйти не мог. Все годы боялся сюда заглянуть, а теперь решился – да и пожалел сразу. Нельзя в такие места приходить!…
А вдруг душа его, падре Рикардо, все еще здесь? Ведь не дали ему исповедаться, потому как не взял он грех на душу, не оболгал себя. И других не оговорил. Так и сгорел – заживо.
Долго стоял, все пытался «Pater noster» прочесть.
Не читалось…
Разогнали всех – в двери да в окошки выбросили. Чужих разогнали, своих оставили. Столы сдвинули, табуретки да скамейки – кругом…
Гуляет Начо!
Давно душа просила, не первую неделю корчилась, бедная. Но что за гулянье, когда в миг любой старуха с косой заглянуть может? А вот теперь – настало время!
Гуляем!
У «Тетки Пипоты» якорь бросили. И заведение так зовут, и хозяйку. То есть хозяек здешних по-разному крестили, да всех их по заведению величают. Пипота – и Пипота. В общем, самое место для пикаро. Площадь Ареналь в двух шагах, альгвазилы сюда раз в год заходят, и то по приглашению, корчете проклятых в эти стены даже выпивкой не заманишь – страшно! А вот нам не страшно. Сыпь на стол что есть, тетка Пилота, не жадничай, отпирай погреба. Потому как сам Белый Начо гулять собрался!
А вокруг все рожи знакомые – с бородами и без, с ушами – и опять-таки, без ушей. У кого клеймо на лбу – гвоздь да буква «S» [53], у кого ладони еще от «доски» не отмякли. Почти всех помню – с этим еще у Мата познакомились, с этим дрались каждую неделю, а этого, с серьгой золотой в ухе, вся Севилья знает – по ночам добрым обывателям снится, да так, что в поту холодном просыпаются…
Летает ковш из коры древесной, худеют бутыли кожаные, а в бутылях тех «гвадальканаль» двухлетнее, самое винцо для пикаро…
Пей, ори, тарелками битыми по столу стучи, а тарелку жалко – лупи башмаком деревянным!
– Начо! Начо! Бланко! Начо-о-о-о!
А чего бы не покричать, если сам Белый Начо, Начо Астуриец, Калабрийца первый друг, реалы кидает, не считая? Хлебни винца, заешь треской жареной, креветкой закуси, апельсином занюхай.
– За Начо! За то, что не повесили! За то, чтоб не нашли! За пикаро севильского!
И вот уже стены в пляс пустились, и табуретки на ножках деревянных скачут, и люстра со свечами сальными кругом идет. Еще по одной – и сами мы в пляс пойдем. С табуретками на пару.
– А, говорят, ты, Начо, у великана кошель срезал?
– А, говорят, ты, Начо, драконшу попользовал?
– А, говорят, ты, Начо, василиска на дагу насадил? Ну конечно! Просочилось уже из Саары – пустили звон ребята, Дона Саладо наслушавшись. Да я не обижаюсь – пусть себе. Свои все тут! Вот Ганчуэло, всем карманникам король, вот Кариарта, среди браво [54] первый принц, а вот и Хулиана, всем шлюхам севильским мамка.
Мальчишками и девчонками мы вместе с ними по площади Ареналь бегали. Кто до петельки добежал, кто до «доски», а вот нам – повезло нам!
Гуляем!
Тарелки – об пол, кружки – досуха. Тащи, тетка Пипота, еще, не жалей. А мы пока в круг станем, глотки прочистим.
– Севильяну?
– Севильяну!
Руки выше, меж пальцев – черепки битые, для стуку. Эхма!
У Гвадалквивира, у лихой реки,
С голоду подохнут только дураки!
Если нет кинжала, шило подбери,
Спит Севилья наша тихо до зари.
Ну а если выйдет кто-то за порог,
Сразу шило к горлу – и снимай оброк!
Ты, печаль, не суйся, уходи, тоска!
Все равно ждет всех нас плаха да «доска».
А покуда живы, каждый день хватай.
Все равно пикаро не пропустят в рай!
Нет в раю поповском девок и вина,
Задирай подолы, допивай до дна!
Помяни, Севилья, помяни нас, мать,
Когда час настанет в петле помирать!
Да только час этот пока не настал, живы мы, и Пипота новые бутыли принесла…
