Воин-Врач V (СИ) - Дмитриев Олег
«А как выправляться начали — эта рвань заморская и вовсе решила ра́зом всё отхватить! Две войны подряд, да каких! И тоже никто не подумал ни о чём⁈ Чудом землю русскую колдун из Иберийских краёв спас, кро́ви моря-окияны пролились! Беды́ нажили, сколь никогда, веру старую поминать давно забыли, нового Бога прогнали. Сами наладились по́ небу летать, да аж выше звёзд поднялись. Уважать да бояться себя заново заставили. И тут нет покоя! Что ж за крест-то такой на Руси-матушке⁈».
«Да чего ты разошёлся-то так?» — даже растерялся я. Вот уж каким вопросом никогда не задавался, так это этим, краеугольным, оказывается.
«Да как не разойтись-то⁈» — от его внутреннего жа́ра становилось тревожно не только мне, но и окружавшим нас. — «Ты мне показал, что землю нашу вторую тысячу лет рвут, дурят, доят и обманывают. Что детей и внуков тех людей, которых мы с тобой сейчас вместе собираем, рабами будут делать. Что плодами всех лесов, полей, рек, будут распоряжаться чужаки, а нам только и останется, что хороводы водить по праздникам⁈».
Я молчал. Потрясённо и растерянно. Я, старый хирург, ребёнок войны, гордый наследник народа-победителя, слышал скорбь древнего предка. Не чувствуя за собой вины. Почему-то резко, остро ощутив забытое с раннего детства желание оправдаться. Но мне нечем было оправдаться перед ним.
Спасла ситуацию Домна.
В бесшумно открывшуюся дверь она влетела, как ведьма, только без помела: волосы растрёпаны, рукава закатаны выше локтей. Но тут напоролась на наш со Всеславом взгляд и застыла, как покупатель с периферии, влетевший на полном ходу в мытую стеклянную дверь торгово-развлекательного центра.
— Что там? — спросил великий князь тем самым голосом, что одинаково успешно пугал что врагов, что друзей. И тем ситуацию только усугубил.
— Хорошо всё, батюшка-князь! Погоды чудесные стоят. Поутру было чуть задождило, да развиднелось вскоре.
Она явно шла с другими новостями, но взор и речь Чародея как-то сбили ей и настрой, и прицел, и весь сценарий. А я почувствовал, что Всеслав очень опасно приблизился к той границе, за которой можно ударить женщину.
— Домна-а-а! — протянул Гнат таким тоном, что стало ясно — князь может первым и не успеть.
— Да! Сидите тут сычами, света белого не видите! А там — такое! — судя по лицу и глазам, она сама понимала, что несёт несвоевременную и опасную ахинею, но остановиться, увы, не могла. И заметно переживала теперь ещё и от этого.
— Я деда твоего, Вольгу, порол, — начал очень издалека Буривой, понимая, что правнучку надо срочно спасать. — Отца, Микулу, шалопая эдакого, тоже порол. А тебя вот — нет. Да, вижу, зря. Ой, зря… А ну говори, коза! — рявкнул он в конце так, что сработал на Домну дефибриллятором: разом запустил.
— Мальчик! Здоровенький, бо́льшенький, да голосистый такой! И княгиня-матушка жива-здорова! — затараторила зав столовой, подскочив, как от пинка.
Советники и друзья стали поздравлять нас с Глебом с сыном и братишкой, говоря сообразные и знакомые добрые и тёплые слова. Мало что в жизни мужчины может сравниться с рождением сына. А так, чтоб в этом времени оба — и мать и ребёнок — остались живы и здоровы, выходило, к сожалению, очень не всегда.
— Где они? — прошелестел Всеслав еле слышно, едва не заморозив Домну снова. Но Буривой не стал ждать и пристукнул посохом по полу со звонким звуком, от которого правнучка подскочила ещё раз.
— Так в лазарете ж! Мы с Агафьей сдуру воды-то натащили, а она потом и говорит: в лазарет надо, там заразы меньше. Будто у меня в терема́х тут сплошь зараза! — она даже руки в бо́ки упёрла, явно оклемавшись.
Всеслав и я не стали рассказывать ей ни про санитарную обработку, ни про золотистого стафилококка, ни про мадьяра Игнаца Земмельвейса, что спас бессчётное количество детей, просто введя в акушерстве практику дезинфекции и асептики, и матерей, определив причины развития родильной горячки. И которого забили бы до́ смерти в сумасшедшем доме лет через восемьсот. Но я ввёл его практику уже сейчас, так что добродушному венгру, может, и удастся ещё закончить жизнь менее трагически.
Мы с Чародеем пролетели мимо охнувшей зав столовой серой еле различимой тенью и намётом понеслись в лазарет, спиной чуя рванувших следом Вара и Яна Немого.
Глава 21
Нет времени на главное
Нет, мне определённо следовало поставить памятник и выдать Нобелевскую премию. Уже за то, что понятия об асептике появились и стали уверенно насаждаться на Руси с таким опережением. Хотя да, Альфред Нобель же учредил свой фонд, чтоб оправдаться перед самим собой за то, что при помощи его изобретения люди изуродовали до неузнаваемости землю-матушку и отправили к праотцам тьму себе подобных. В этом углу Вселенной, в этой реальности и в этой истории динамит-громовик «придумал» я. Как и многое другое, без зазрения совести взяв из своего ушедшего прошлого в это настоящее всё, до чего смог дотянуться. И ещё много чего возьму, дай срок. А чего сам не помню и не знаю — люди придумают. Наши, русские люди. Гораздо раньше прочих.
Стало быть, премия, появись она, должна будет называться Всеславовой? Как и золотые гривны, медицинские инструменты, складная мебель и даже самострелы Яновых, к которым великий князь, откровенно говоря, и не притрагивался. А в арбалетах он вообще ничего не смыслил — их Свен с Кондратом до ума довели. Нет, пожалуй, без премии пока перетопчемся. Есть чем заняться и без неё. Лучше б не было, конечно.
Об этом я неспешно размышлял, очутившись внезапно на коньке лазарета в привычном ночном бесплотном формате средь бела дня. То, что испытал Всеслав, приняв на руки от гордой и несказанно довольной Агафьи свёрток со сморщенным красным личиком с одной стороны, буквально вы́пнуло меня из тела. Да, такие эмоции родителям лучше переживать без посторонних. Хоть я и стал им почти родным, бывают моменты, когда «почти» не считается. Яркое пламя безоговорочной, невероятной любви к жене и сыну будто взрывом выкинуло меня и из князя, и из палаты, и из родильного отделения. Ну, то есть того крыла лазарета, где лежали счастливые мамочки и вопили дети. Живые и здоровые младенцы. Много.
Пожалуй, за пропаганду основ современного родовспоможения и новаторство в средневековом акушерстве, мне тоже можно было премию дать. Никак не меньше Ленинской. Но я что в той жизни, что в этой, за званиями, грамотами и наградами никогда не рвался. Даже когда губернатор вручал мне знак заслуженного врача Российской Федерации не удержался и ляпнул про то, что буду и дальше гордо нести звание советского врача. А потом, уже сидя в зале, хохмил с соседями-награждаемыми.
Тогдашний губернатор был, как и многие политические деятели в те годы, фигурой тяжёлой, весомой и к народу близкой, из строителей. Находясь в обойме пьющего свердловчанина, трудно, наверное, было вести здоровый образ жизни, да и не приветствовалось это тогда в верха́х. Вот и на том утреннем награждении глава облисполкома был похож на давешнего камерария-ключника в Киеве. От него и амбре шло сообразное, которое нельзя было перебить никаким Фаренгейтом, хоть и вылил его на себя губернатор, наверное, полфлакона. Мужчинам он жал руки, женщинам — неумело целовал. Весь наш ряд с моей подачи всё ждал с нетерпением, когда же губернатор ошибётся. И дождался, встретив восторженными овациями смущение и ужас заслуженного не то транспортного, не то сельскохозяйственного работника, отдёрнувшего мозолистую пролетарскую длань из-под самого номенклатурного носа. Тогда, в середине девяностых, такое не поощрялось даже в богеме и партийной верхушке, наверное. Хотя я был одинаково далёк что от одной, что от другой. Я, как пробубнил механически губернатор, «многолетне и добросовестно работал на ниве здравоохранения».
Вот и сейчас, «зависая», как говорили когда-то давно в будущем, над подворьем, я думал о том, что знания Агафьи, Феодосия, Антония и других моих учеников, нужно было как можно быстрее распространять по нашим зе́млям. В Лавре уже учились смуглые широкоскулые и голубоглазые половцы, почти не смущая национальными костюмами и своим привычным гудящим пением монахов. В начале-то пришлось повозиться, конечно. Не желал отец-настоятель в обитель нехристей пускать, наотрез отказывался делиться опытом, даже тем, что совсем недавно от меня получил. Исчерпав все логические и гуманистические аргументы, я плюнул и нажаловался на зашоренного и закостенелого отца Антония отцу Ивану. А вот тот мою аргументацию понял сразу. И мы с Гнатом вскоре фыркали под окнами обители, как пацаны, слушая христианский братский разнос, что учинял патриарх подчинённому, поминутно поминая всуе матерей, и настоятелеву, и саму Деву Марию. На развитии здравоохранения и фармакологии это отразилось крайне благоприятно, в международных масштабах, что не радовать не могло, конечно.
