Лихие. Депутат (СИ) - Вязовский Алексей

Кисти рук я перестал чувствовать минут через тридцать, и это было скверно. Когда там гангрена начинается? Через восемь часов? Через десять? Через двенадцать? То, что это неизбежно, я понимал прекрасно. Сперва пальцы начало колоть иголками, потом они стали наливаться тяжелой свинцовой болью, а потом и вовсе онемели. Выше запястий, перетянутых веревками, я не чувствовал ничего. Там был камень, мертвый и безжизненный.

— А-а-а! — заорал я, когда моя щека понадобилась кому-то для того, чтобы затушить сигарету.

Где-то на границе боли и света я слышал, как один из бородачей говорит по телефону, требуя вертолет и два миллиона долларов. Неужели из-за такого дерьма все затевалось? Не верю… Минут через двадцать я понял, что не верю правильно. Парни деловито таскали и раскладывали по помещениям спортивные сумки, обращаясь с ними с крайней осторожностью. Собственно, гора одинаковых сумок лежала передо мной, а они брали по одной и уносили. Вот точно в них не потные майки из спортзала. Взрывчатка там. Тротиловые шашки с детонаторами. А что это значит? Это значит, что хрен кто отсюда выйдет, кроме полутора десятков перепуганных женщин с детьми, которых я поменял на себя. И, как я уже сейчас понял, они бы их и так отдали. Дети своим ревом только нервируют, а поставленных целей бородачи и так достигнут.

В общем, расклад ясен: все взлетим на воздух. Только те, кто в зале, умрут быстро, а я загнусь после того, как эти сволочи выкурят все свои сигареты, и все до одной потушат об меня.

— Ну что, шакал проклятый? — Хаттаб лучезарно улыбался, поигрывая ножом. — Хочешь сразу умереть или еще помучаешься?

— Хотелось бы помучиться, — усмехнулся я искусанными в кровь губами. Где-то в глубине души разгоралась надежда. То ли у меня от боли галлюцинации появились, то ли и правда спецура работать начала. Но только в районе вентиляционной решетки воздух как будто подрагивал. Так бывает в лютую жару, а ведь сейчас совсем не лето. Даже отопление вовсю шпарит. Или это мне только кажется?

— Ухо или палец? — оскалился Хаттаб — Мы тебя целиком обкорнаем, отрежем все, прижжем, чтобы не умер. Сердечко крепкое?

Я промолчал. Нет, а что говорить?

— Поедешь с нами в одной из этих сумок, — араб кивнул в сторону пола. — Ну как только мы ее разгрузим. Так что, с чего начинать? С ушей?

— Палец, — прохрипел я и закрыл глаза. — Их больше.

Да, дело плохо. Руки онемели так, что боль чувствуется где-то далеко, как будто под наркозом. И орал я скорее для порядка, чтобы он не догадался, что мучения могли бы стать куда больше, чем сейчас. А что он уже мне отрезал? Я даже не понимаю. Боль такая, что горит огнем все тело.

— Никуда не уходи! — похлопал он меня по щеке, вытирая нож о мою рубашку от Армани. — Я скоро вернусь. Как раз когда братья до яиц твоих дойдут.

Меня сняли с веревки, повалили на гримерный стол. Бородач с золотой печаткой на мизинце, поигрывая большим ножом а-ля Рэмбо рубанул по моей левой руке.

— ААА! — заорал, я дергаясь и наблюдая, как вниз сыплются большой и указательный палец. А еще фаланга среднего.

Хлынула кровь, я выругался в адрес мучителя:

— Хуй ли ты мажешь⁈

— Сэйчас поправим. Давай вторую.

— С этой, блядь, закончи сначала.

Я попытался дернуться, меня еще плотнее прижали к столу. А ведь за ним небось делали красивой какую-нибудь актрисульку. Подводили ей брови, красили губки. Сука, сука!

— Ну что? Мизинец?

Да, правильно я пальто в машине оставил, — билась в голове идиотская мысль. — Пришлось бы выбросить, как рубашку и штаны. Что там такое? Стреляют? Или мне только кажется?

Голова упала вниз, и я начал клевать носом. Перед глазами все кружилось, словно в пьяном тумане… Внезапно я чувствую вкус меди на языке. Лампочка на потолке взрывается вспышкой, и комната начинает плавиться. Стены стекают, как воск, обнажая пейзажи, которых не может быть: бесконечные коридоры из костей, покрытые глазами, моргающими в унисон. Бородачи вокруг вырастают в гигантов — их маски теперь живые, сплетенные из змей и пауков, а голоса гудят, как шмелиный рой. Почему-то они покачиваются, будто в трансе. Где-то внутри я понимаю, что меня штырит не по-детски, но ничего не могу поделать.

Минуты становятся веками. Разбитые часы на запястье оживают — стрелки превращаются в скорпионов, ползущих по коже, жалящих в такт сердцебиению.

Пол под ногами превращается в зыбучий песок, затягивающий в бездну, где на дне — лицо Ленки. Она мне говорит: «Ты мог меня спасти!», но ее кожа трескается, обнажая пустоту.

А потом я проваливаюсь в сон.

— Сережа! Очнулся! Господи!

Ленка плакала у моей постели не переставая. Я приоткрыл глаза и тут же закрыл их снова. Боялся вспышки боли в несчастной башке, но ее не было. Видно, по голове меня били не слишком сильно, вот отличие от других мест.

— Где мы, Лен? — прохрипел я

— В ЦКБ, — ответила она. — В той же самой палате…

Я понял, почему у меня ничего не болело — накачали чем-то. К руке шла капельница, которая медленно и печально отмеряла какое-то лекарство.

— Опять ЦКБ? — я узнал палату. — Пора абонемент покупать. И телек сюда надо повесить. А то в следующий раз скучно лежать будет.

— Да что ж тебя опять понесло куда-то? — ревела моя лучшая половина. — Ты зачем туда пошел? Тебе больше всех надо, что ли?

— Мы не обсуждаем мою работу, Лен, — прошептал я. — Ты забыла? Попить дай.

Она поднесла ко рту стакан, и я мелкими глотками осилил едва ли третью часть.

— Сколько у меня пальцев теперь? — спросил я.

— Два отрезали, — вхлипнула Ленка. — Ты теперь, как президент наш стал.

— Прикольно, — ответил я и закрыл глаза. — Увижу его, и скажу: держи краба, братан. Посмеемся вместе…

Поспать мне не дали, пришла медсестра. Начала менять капельницу.

— Вообще не смешно, — скорбно покачала головой Ленка. — Я когда по телевизору тот репортаж увидела, чуть с ума не сошла. Тебя же по всем каналам показывали. Как ты туда вошел, и как они женщин с детьми выпустили. Мама даже сказала, что ты не такой плохой человек, как она думала.

— Мама? — приоткрыл я глаза в полнейшем изумлении. — Такое сказала про меня? Уточни, это сказала твоя мама или какая-то другая?

— Да, моя! — торжественно сказала жена, которая и сама малость ошалела от такого поворота.

Теща меня считает исчадием ада, что как бы намекает, что она совсем не дура, и в людях кое-что понимает. В отличие от дочери.

— Знаешь, Ленок, сколько живет медведей в Московской области? Я вот их поименно знаю, мы же их спонсируем от банка.

— Сколько? — непонимающе посмотрела она на меня.

— Десять, — я снова закрыл глаза. — И они все только что сдохли. Твоя мама убила медведей…

В палату белоснежным вихрем ворвался почтенного вида седовласый доктор, украшенный золотыми очками, ручкой Паркер в кармане халата и выражением снисходительного превосходства на физиономии, какое бывает только у повелителей чужого здоровья в энном поколении. На породистом лице появилось профессиональное участие, и он спросил.

— Как себя чувствует наш больной?

— Замечательно, — пробулькал я. — Пересчитываем с женой оставшиеся пальцы.

— Тебе выдали личного врача Ельцина, — на ухо прошептала мне Лена. — Будь посерьезней, Сережа. Пожалуйста!

Личного? Ну, теперь-то заживем!

— Юморит, — серьезно кивнул доктор, повернувшись к Лене, — это хорошо. Значит, на поправку идет.

— Что со мной? — спросил я.

— Что с вами? — задумался врач. — Да с вами много всего, Сергей Дмитриевич. Ампутация двух пальцев левой руки и фаланги среднего, множественные ожоги и кровоподтеки, перелом двух ребер справа. Ножевое ранение бедра. Подозреваю, что есть кровоизлияния во внутренних органах… Если бы у нас было такое чудо заграничной техники, как магнитно-резонансный томограф, я бы сказал точнее…

Да они охуели в край! Я чуть не сел в постели. Лежу тут, умираю, а у меня бабки выбивают. Полы паркетные, доктора анкетные…