Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Анна ошарашенно смотрит на него. Осознание сказанного Пимом яркой вспышкой проникает в мозг и пульсирует во всем теле, когда она слышит эти гневные невольно вылетевшие с губ отца слова.

— Откуда ты это знаешь?

— Что знаю? — Голос отца все еще полон ярости.

— Откуда ты знаешь, — глухо повторяет она, — как там было сказано?

И тут на искаженное гневом лицо отца набегает легкая тревога.

— Я не понимаю, о чем ты.

— Все ты понимаешь.

— Думаю, с меня хватит. Хватит обвинений от собственной дочери за один вечер.

— Ты читал его, — в голосе Анны перемешались возмущение и разочарование. — Прочел мой дневник. Иначе откуда тебе знать?

Пим закрывает рот и сжимает губы.

— Когда? — спрашивает она. — Я хранила его в твоем портфеле. Прятала. Ты обещал, что никто не посмеет его тронуть. Как оказалось, ты имел в виду никто, кроме тебя.

Пим все еще не находит что ответить. Лишь смотрит на нее с болью в глазах.

И тут ей приходит в голову еще более ужасная мысль.

— А маме ты его показывал? — спрашивает она мрачно. — Она читала?

— Нет, — односложно отвечает отец.

— Нет? Точно нет? А может, ты раздавал его по кругу? Ван Пелсам? Старому пердуну Пфефферу? Господи, они же вечно все вынюхивали. Держу пари, они знатно повеселились за мой счет. Трагические откровения маленькой всезнайки!

— Нет, Анна! — убеждает ее Пим. — Больше никто не прочел ни слова. Уверяю тебя. Больше никто.

— Кроме моего отца.

Пим сглатывает тяжелый ком. Руки его сжаты в кулаки. В глазах слезы.

— Анна, — в отчаянии шепчет он, но не успевает сказать еще хоть слово, как дверь квартиры открывается и входят Мип и Ян, вернувшиеся после прогулки. Они болтают и улыбаются друг другу — но, увидев выражения лиц отца и дочери, тут же застывают на пороге. Мип быстро оценивает ситуацию.

— Мы помешали? — извиняющимся тоном произносит она. Но Пим со внезапным облегчением делает шаг вперед.

— Нет-нет. Вовсе нет. Прошу прощения, — говорит он и срывает с вешалки шляпу и плащ. — Думаю, мне не мешает прогуляться. — Ис этими словами выскакивает вон из квартиры.

Когда прибывает очередной поезд с обреченными, лагерь Бельзен уже забит под завязку. Пока через Польшу с грохотом идут советские танки, с востока эвакуируют все концлагери и свозят сюда истощенных, замерзших узников. В переполненных, точно банки сардин, бельзенских бараках места больше нет, и немцы принимают решение возвести Zeltlager. Палаточный городок с колючей проволокой по периметру. Стоит ноябрь, и палатки полощутся на пронизывающем ветру. Туда-то и забиваются, согревая друг друга, Анна и Марго. Но после двух недель пронизывающего ветра особенно сильная буря разрывает полог и вырывает из земли опорные шесты. Крики сотен женщин сливаются в утробный вой, когда огромный навес обрушивается на них и накрывает, точно саван. Как им пришлось побороться за то, чтобы выбраться из-под тента! Анна хватает руку сестры и снова и снова выкрикивает ее имя. Но снаружи лишь ветер и колючий ледяной дождь: не то гвозди, не то иглы. Очень быстро Анна и Марго присоединяются к тем, кто смог выбраться и вновь забиться под полог. Кто не смог — умирают. Кто смог — умрут позднее. Другого выбора в Берген-Бельзене нет.

Ночи стали ледяными. Уцелевшие обитатели палаточного городка обречены жить в полуразвалившихся деревянных бараках лагеря для девочек, в их числе — Анна и Марго. Но им досталось место на нарах у самой двери, так что всякий раз, когда кто-нибудь открывает ее, на них набрасывается злой ледяной ветер. «Закройте дверь! — снова и снова умоляют они. — Пожалуйста, закройте дверь!»

Нужники переполнились дерьмом. Вода отравлена, смерть косит людей. Растет груда трупов. Они застывают на холоде, превращаясь в причудливые скульптуры.

Когда пошел снег, Анну и Марго уже пожирает лихорадка. Старая обувь развалилась в рабочих бараках. Капо избивали их, как и всех прочих, по любому поводу. Они уже не могли вставать на перекличку и оказались в лагерном лазарете. Но Krankenlager в Бельзене не только зловонный — он ледяной. Анна дрожит: маленький замерзший зверек.

— По крайней мере, нас тут оставили вдвоем, — шепчет она Марго, наблюдая, как идет изо рта пар. — Мы можем быть вместе, просто спокойно лежать.

Но это призрачный покой. Тиф не щадит и немцев, так что мофы боятся к ним подходить, и обитателям тифозного барака остается одно: гнить заживо. Трупы оттаскивают к краю погребальных ям либо, если никому не достает сил, просто бросают у входа в барак.

Все затягивается серостью. Наконец Анна засыпает, свернувшись рядом с сестрой на зловонной соломе. К тому времени Марго перестала говорить. Вместо слов она общается дрожащими стонами, гортанным мычанием и изматывающим кашлем. Кашель — безжалостный, проклятый зверь. Анна пытается накрыть их обеих лошадиной попоной, но на самом деле взбешена — Марго опять обделалась и испачкала одеяло. Возможно, вины сестры в этом нет — да и кто в Бельзене в состоянии удержать понос, но она все равно злится. Измученная до предела, она прижимается к костлявому телу сестры и забывается.

И видит сон.

Чудесный сон. Чудесный и страшный одновременно. Она вернулась в Убежище и бежит за Петером. Они смеются. Он предложил ей бежать наперегонки вверх по лестнице на кухню и теперь угрожает съесть всю клубнику до того, как она там появится. Хотя она уверена, что сможет победить — просто убеждена. До тех пор пока лестница не становится длиннее и длиннее, ступенек — больше и больше, и скоро Петер оказывается на самом верху. Так высоко, что она теряет его из виду. Так далеко, что она только слышит его голос: «Поднажми, копуша! Давай!»

И тут ее что-то будит. Марго, точнее, ее жуткий кашель. Такой громкий, что, кажется, вот-вот вывернет ее наизнанку, такой резкий, что режет уши, и все, чего она хочет — остаться в том сне еще ненадолго, совсем чуть-чуть, и тогда, она точно уверена, тогда уж она догонит Петера. Да, уверена: если бы не Марго, она бы его догнала. Но когтистая лапа мучительного кашля сестры хватает ее и вытаскивает из сна на грязный матрац.

Анна в ярости.

«Ты не можешь потише? Господи, ну ты уже заткнешься наконец?» Она кричит это в своей голове. Трудно сказать, слышен ли этот крик, смогла ли она произнести это вслух. Но это не важно. Она так зла: ведь Петер уже наверняка съел всю клубнику.

Она, дрожа, садится на кровати и пытается отдышаться; ночная сорочка взмокла от пота. Кто-то отчаянно стучится в дверь и с леденящим душу страхом зовет ее по имени.

— Анна! Анна!

Она съеживается и дрожит.

— Анна! — зовет ее отец.

Но она ему не отвечает, лишь слегка раскачивается взад-вперед, обнимая себя руками, и слушает, как колотится сердце.

На самом деле она не может его простить, потому что, если честно, не хочет прощать. Она презирает прощение.

18. Хлеб

Бывают ночи, когда ей не спится. Вот почему за ужином она крадет со стола хлеб. И прячет булку в карман фартука. В спальне она прикрывает и запирает за собой дверь. Потом опускается на постель, вынимает булку и на нее смотрит. Трогает пальцем вздувшуюся от дрожжей корочку, очень тоненькую, выбеленную мукой. Ей не удавалось отложить от хлеба хотя бы кусочек. Как только он попадал ей в руки, она тут же съедала его до последней крошки. А сейчас прячет его под матрац.