Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Поднимаясь по крутой лестнице в контору, она оборачивается — ей кажется, что юноша идет вслед за ней, но там ни души, и она чувствует, что ее приподнятое настроение куда-то уходит. Когда Анна добирается до верха и открывает дверь, она уже вся во власти тревожной неудовлетворенности. И тут она снова останавливается — по той лишь причине, что в конторе никого нет. Похоже, что помещение обыскивали. Средний ящик картотечного шкафа пуст, на столах беспорядок, ящики стола Мип выдвинуты наполовину. На нее накатывает паника, но в этот момент она слышит стук каблуков: входит госпожа Цукерт. Она смотрит Анне в лицо и, словно прочитав ее мысли, говорит:

— Не беспокойтесь! Вы можете неправильно это понять. Всё в порядке.

— Но, — Анна по-прежнему озирается, — что все-таки здесь случилось?

Госпожа Цукерт переводит дыхание и окидывает взглядом комнату.

— Если честно, я и сама не знаю. Нас посетили господа из какого-то бюро. Ваш отец призвал нас к сотрудничеству.

— Где он?

— С ними в своем кабинете.

— Он арестован?

Госпожа Цукерт хмурится.

— Арестован? Нет! Откуда вы это взяли, Анна? Они явились сюда за документами. Только и всего. Ваш отец их сопровождал. Вместе с господином Кюглером. Добавлю: по своей воле. Ничего страшного, уверяю вас, — говорит госпожа Цукерт, хотя голос ее выдает некоторую неуверенность. — Скорее всего, какие-то формальности. А вы садитесь! Я угощу вас чаем. У вас испуганный вид.

Она и в самом деле напугана. Мысль о том, что по зданию рыскают какие-то люди из какого-то бюро, выводит ее из душевного равновесия. Сидя за столом и тупо уставясь на жиденький чай, приготовленный госпожой Цукерт, она внезапно ощущает свою уязвимость.

— Вы знаете, что они ищут? — спрашивает Анна, все еще не отводя глаз от чашки.

— Я? — говорит женщина, пододвигая кресло к столу. — Нет, не знаю.

— То есть отец не сообщил вам, что за делишки у них там за закрытыми дверьми? Я считаю, что ему бы следовало это сделать.

— Не знаю, что вы имеете в виду, Анна. Но ваш отец действительно не сказал мне ни слова об этих как вы выразились делишках. Да и зачем ему это? Я всего лишь секретарь.

— Ага, — тихо отвечает Анна и дует на чай, поднимая мелкую рябь на дымящейся поверхности. — Вы ведь прекрасно знаете, что значите для него много больше. Мы все это знаем.

Госпожа Цукерт вздрагивает, чуть изогнув брови дугой. Потом встает и направляется к своей сумочке, обычно хранящейся в ящике стола, а теперь стоящей рядом с Фрау Пишущей Машинкой. Анна наблюдает сзади, как она прикуривает сигарету. В высшей степени экстраординарный поступок для конторской служащей.

— Хотите закурить? — спрашивает она, по-прежнему отвернувшись.

Анна отвечает не сразу.

— Да, — говорит она наконец, и госпожа Цукерт кивает. Она повторяет ритуал и подает ей прикуренную сигарету вместе с красной эмалевой пепельницей господина Клеймана. Анна принимает сигарету и глубоко затягивается. Смотрит, как госпожа Цукерт возвращается в свое кресло и оправляет юбку. Она представляет, какая мыслительная работа происходит в голове этой женщины, прежде чем она выпускает струйку дыма и останавливает на ней взгляд.

— Да, вы правы. Я была не до конца искренней, сказав, что я всего лишь секретарь для вашего отца. Вы должны меня простить, — продолжает она. — Я ведь не знаю, что говорил и чего не говорил вам отец.

— Он вообще со мной мало разговаривает, — отвечает Анна. — Считает меня ребенком. Относится ко мне как к ребенку. Это меня бесит.

Удивительно, но госпожа Цукерт кивает, соглашаясь.

— Да, могу понять, каково это. Конечно же вы уже не ребенок. Конечно же, — повторяет она, — вы уже молодая женщина. А это очень трудный возраст для родителей, особенно для отца. Он ощущает утрату. Потому и упорствует. Отказывается принимать факты, а то и становится деспотичным. Истина же в том, что он теряется в общении с вами. Да еще вы относитесь к нему так непримиримо… Он просто не знает, как следует поступать.

Взгляд Анны загорается.

— Да, я была его ребенком. И он должен был меня защитить. Он должен был защитить нас всех!

— А он не смог защитить даже себя, — замечает госпожа Цукерт. — Если бы он погиб в Аушвице, вы бы все равно считали его так уж виноватым?

— Он же не погиб.

— Нет, не погиб. И я благодарю за это Господа.

Анна не отвечает. Госпожа Цукерт снимает пепел с сигареты о край пепельницы Клеймана. Судя по всему, она делает про себя какой-то внутренний выбор. И продолжает:

— В Биркенау я служила в команде «Канады». Вы ведь знаете о «Канаде»?

Анна кивает. «Канадой» назывался склад вещей, отобранных у заключенных. Он назывался так потому, что «Канаду» считали исключительно богатой страной.

— Меня зачислили в группу Белых косынок. Большинство женщин в ней были из Венгрии, а поскольку мой отец родился в Будапеште, я немного знала их язык. Еврейки «Канады» пользовались некоторыми преимуществами. Нам всем оставили волосы. Физически работа не была изнурительной. Эсэсовцы по большей части закрывали глаза на то, что мы съедали найденные продукты, так что с едой было сносно. Но все же работа была по-своему жуткая. От нас открывался вид на крематорий, и мы видели, как людей заводили в газовые камеры. Это доводило нас до грани безумия. Мы слышали, что происходило внутри. Вопли и крики. И затем — тишина.

Тишин. На щеку выкатилась слеза, но Анна не стала ее вытирать.

— Так что я понимаю вашу ярость, — говорит госпожа Цукерт. — Понимаю ваше горе.

— А почему, по-вашему, вы уцелели? — прямо спрашивает Анна.

Женщина подняла брови.

— Почему?

— Пим на этот вопрос отвечает, что причиной тому была надежда. Но как ему верить? А когда я задаю тот же вопрос себе, у меня нет ответа. И вот теперь я спрашиваю вас. Вам повезло попасть в команду «Канады»? Или Бог вас спас?

— Бог? Я не такая самонадеянная. Вообще-то я отношу это только на счет моего навыка машинистки. Эсэсовцы, как выяснилось, были ленивы. Терпеть не могли печатать документацию. Поэтому я делала это за них. В последние месяцы меня перевели из Биркенау в Бобрек, в лагерь заводов Сименса, я там работала стенографисткой. Питание там было скуднее, зато евреев в Бобреке не сжигали, и я не сошла с ума.

— Ах, вот как. Так вы — отличная машинистка, — говорит Анна. — Это ответ на мой вопрос?

Госпожа Цукерт пристально на нее смотрит:

— Другого предложить не могу. — И добавляет: — Знаете, Анна, мы все страдали. Вы, я, ваш отец. Что касается меня, то утрата всего помогла мне представить, как можно начать жизнь заново. Когда теряешь все, не остается ничего, что можно еще потерять. Можно только приобрести.

Дымок сигареты Анны завивается вверх.

Госпожа Цукерт набирает в легкие воздух, потом медленно выдыхает, словно собираясь с силами.

— Ваш отец настаивал, чтобы я молчала об этом до поры до времени, когда он решит, что наступил подходящий момент. И он конечно же рассердится, когда узнает, что я не сумела держать язык за зубами. Но честно говоря, кто же знает, когда этот подходящий момент наступит? Да и не понимала я никогда, к чему эти тайны. По-моему, если что-нибудь должно быть сказано, это надо сказать. Так что я считаю, вы должны знать. Все должны знать.

Анна по-прежнему на нее смотрит, чувствуя, как к горлу у нее подступает ком.

— Анна, — говорит женщина, словно обращается к куску стали. — Ваш отец сделал мне предложение. И я его приняла.

Анна щурится. Ей кажется, что стены комнаты покосились. На лестнице шум, тяжелые торопливые шаги. Наконец дверь распахивается, и появляется Пим. Он напряжен. Потрясен. Загнан. Он видит дочь и госпожу Цукерт, сидящих за столом вместе, и делает шаг назад.

— Отто, — обращается к нему госпожа Цукерт, — мы просто беседовали.

— Да? — говорит он уныло. — Беседовали?

Он конечно же обо всем уже догадался. Стоило госпоже Цукерт обратиться к нему по имени, как он тут же все понял. Пим поворачивается к дочери, но она встречает его непроницаемым взглядом.