Степан Разин. 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

Тогда я, глядючи на пофигительское отношение царя к торфяникам, попросил внести в указ не только Яузовские торфяники, но и все другие в Московском округе. Царь согласился, а дьяк вписал.

— Да, пожалуйста, — пожал плечами Алексей.

После этого я настроил работников резать торф брикетами, для чего кузнецы отковали специальные пилы, тяпки, лопаты, и свозить его на особый склад, где торф сушили и использовали для топки изб, землянок и даже кузнечных горнов. Царь потом обозвал меня моим же любимым словечком «ухарь», и это мне было весьма лестно.

Мало того, мы наладили прессовку брикетов и их продажу горожанам. Поначалу, покупали одни голландцы и иные немцы. Потом пошёл слух, что раз немцы покупают, то это — ладное топливо. Торф горел намного жарче дров, но в специальных печах, которые сразу собрали себе сначала голландцы, а потом и высший слой московского общества. Так мы приобщались к Европейской цивилизации.

В измайловском «колхозе» были введена система учета трудодней, на которые потом выдавалась продукция, или деньги после её реализации. Измайловский народ не голодал и слух об этом распространялся, как степной пожар. Тоже стали говорить и про Ахтубинские поселения. Но это уже старались мы, распространяя были и небылицы про тамошнее изобилие. Особенно про изобилие соли.

Сидел, задумавшись над второй миской горячего плова, поглядывая в серебряный кубок с красным вином, что выдавили в том году из нашего винограда на Ахтубе.

Еще когда был жив царь Михаил Фёдорович, я попросил разрешить взять черенки винограда из его сада в Астрахани с целью попробовать посадить его в Измайлово. Черенки обрезали осенью и, связав пучками, заложили в бочки привезли в Москву. Здесь я хранил их до конца февраля, когда замочил их водой на трое суток, прорастил… Хе-хе… И так далее, по списку. Через три года, то есть, в прошлом году, на Ахтубе был такой урожай винограда, что казаки надавили десять бочек вина. В Измайлово виноград зреть отказывался. Кхе-кхе… Ибо, нефиг… Царю и того винограда на стол и вина, что в Астрахани давили, достаточно, а у меня не было. Теперь есть.

Вот его мы с казаками и пили, сидючи в казачьем «круге» в Кизлярском городке. Наползла ночь. Звёзды высыпали, словно небесное просо.

— Спой, Стёпка, — попросил Фрол. — Тоскливо, что-то. Про Стеньки Разина челны…

— Ха! Нашёл весёлую песню! — грустно рассмеялся я. Придавила и меня ночь чужая.

— Другую спою. Неси барабан.

— Так, здесь давно. Как же без него на братчине?

— Тогда начинай.

— Вон, пусть Леший стучит. У него ладно получается. Леший, стучи!

— Как стучать? — тут же откликнулся, словно ждал команды. Я огляделся. И другие казаки притихли. Я всегда пел на братчинах. А товарищи подхватывали. Они уже много моих песен знали, но сами не начинали.

— Лови ритм! — сказал я и запел:

— Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а…

Под зарю вечернюю солнце к речке клонит,

Всё, что было — не было, знали наперёд.

Только пуля казака во степи догонит,

Только пуля казака с коня собьёт.

Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а

Из сосны, берёзы ли саван мой соструган.

Не к добру закатная эта тишина.

Только шашка казаку во степи подруга,

Только шашка казаку в степи жена.

Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а

На Ивана холод ждём, в Святки лето снится,

Знай «махнём» не глядя мы на пургу-метель.

Только бурка казаку во степи станица,

Только бурка казаку в степи постель.

Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а

Отложи косу свою, бабка, на немного,

Допоём, чего уж там, было б далеко.

Только песня казаку во степи подмога,

Только с песней казаку помирать легко.

Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а… А! Э-э-э-й! Лай-лай-лай-ла-а-а

Потом пели «Ойсу», «Стеньку Разина», «Ой, да не вечер». Долго над заливом раздавались русские песни.

— Они пели!

— Что⁈ — спросил воевода, выпучив глаза.

— Песни!

— Какие песни⁈

— Казачьи. Вроде наши, но и не наши. Наши другие песни. А эти, как мёд сладкие.

— Какой мёд? Ты, что несёшь⁈

— Вкусные песни, воевода. Словно мёд лились. Слушал бы и слушал, такие сладкие.

Венедикт Андреевич нахмурился.

— Значит, там остановились? На Кизляре?

— Там, князь. На Кизляре! Даже разгрузились. Бочки выгрузили, мешки. Плохо было видно. Смеркалось.

— Ладно! Ступай, дурак!

— Слушаюсь! — рыкнул здоровенный детина, одетый в одежду стрелецкого сотника.

— Стой!

Сотник замер.

— Так, много их, говоришь?

— Сотен пять есть.

— Ладно, ступай. Скажи, чтобы стремянной вам по чарке водки выдал.

— Благодарствую, княже!

— Ступай!

Вениамин Андреевич ждал меня уже месяц, а я взял и не поехал сразу сюда, а застрял сначала в Царицыне, а потом в Астахани. И воеводе Горчакову было интересно про Московские дела, и, особенно, про бунт послушать, и наместнику Репнину. В качестве подарка каждому привёз по небольшому портрету молодого государя и его повеление дождаться подмен и ехать в Москву, «где предстать под светлы очи».

Такой же указ я вёз и для Оболенского, но я его ему теперь не отдам, ибо имею но то государево волеизъявление. Появилась у меня шальная идея, на счёт этого царства, как его… Ка-ра-тыр-пыр-кента. Союзников искать надо, а лучшего союзника, чем правитель, который сопротивляется и персам, и османам, по-моему, не найти. Да и вода у него, хе-хе, вправду, хорошая. Лучшая вода в Дагестане, честное слово, понимаешь!

Придётся тебе, князь Оболенский, потерпеть ещё немного. Вот, если не получится, с Ка-ра-тыр-пыр-кентом, тогда я сменю тебя.

К воеводе мы с Фролом и Байрамом поехали с раннего утреца. Солнце над морем в июле встаёт ранёхонько. Во так ранёхонько мы и поплыли на шхуне вверх по течению, затемняя Терек тенью своих парусов. Крепость оказалось, стоит совсем рядом, метрах в ста. Оказалось, что именно там в Терек впадает ещё какая-то река. Тоже довольно обильная, но порожистая. Между Тереком и этой рекой лежало то ли луг, то ли болото, густо поросшее осокой, камышом и другими травами и цветами. Виднелись фиолетовые и жёлто-белые ирисы.

Я «бахнул» пушкой, демонстрируя, что на борту особа, приближённая императору. О том Алексей Михайлович учредил особый указ. Ежели один выстрел — то посланник, сдвоенный — высокий посланник, тройной выстрел — сам государь пожаловали. Всем приседать и делать «ку» три раза.

На холостой выстрел по нам чуть было не ответили боевым, так как у орудий вдруг забегали, засуетились и запалили поджиги. Только ожидание команды воеводы, который команду стрелять не дал, нас спасло. Не было бы воеводы, отстрелялись бы по нам пушкари от всей души. Не привыкли ещё русские воины на выстрел другую щёку подставлять.

Появившийся на стене воевода, замахал руками в сторону артиллеристов и от них наконец-то прозвучало дружественное: «Бах!», окутавшее стену белым дымом.

Глава 3

— Тут можно купить хорошего коня и дорогое персидское седло и сбрую с каменьями? — спросил я.

— Для чего? — улыбнулся князь-воевода.

— Для подарка.

— Для подарка… — задумчиво произнёс Оболенский. — Так, иного письма от государя у вас для меня нет?

Я отрицательно покрутил головой.

— Тогда, э-э-э, есть у меня и сбруя, и седло. Тоже для подарка берёг, да, когда ещё удастся подарить? Добуду ещё, даст Бог. Однако… Э-э-э… Шахские вещи. Шли персидским караваном в дар турецкому султану.