Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Беда пришла на пятый день. Небо на юге, до этого пронзительно-синее, вдруг подернулось желтой, грязной дымкой. Хан, ехавший рядом, замер и втянул носом воздух.

— Хур-джа, — коротко и глухо бросил он. — Пыльный дьявол идет!

Его крик потонул в нарастающем гуле. Мы успели доскакать до невысокой скальной гряды и укрыться в ее тени, сбившись в кучу и спешившись. Лошади испуганно жались друг к другу, пряча морды.

И тут на нас будто бы обрушилась ревущая, воющая стена желтой мглы, мгновенно сожравшая солнце, небо и весь мир вокруг. Ветер швырял в лицо пригоршни песка и мелких камней. Дышать стало невозможно. Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Мы просто стояли, вжавшись в скалы, накрыв головы чем попало, и слушали, как ревет и беснуется пустыня, пытаясь сорвать нас и унести в свое желтое небытие.

Буря утихла так же внезапно, как и началась. Мы выбирались из укрытия, отряхиваясь, кашляя и сплевывая песок, которым, казалось, было набито все внутри. Мир вернулся, но стал другим — приглушенным, серым, покрытым ровным слоем мельчайшей желтой пыли. Нескольких лошадей из косяка взбесились от бури и ускакали далеко в степи. Потери были невелики, но этот удар стихии напомнил нам, насколько мы ничтожны в этой огромной, равнодушной бескрайней земле.

Еще через два дня изнурительного, выматывающего марша характер местности снова начал меняться. Бурый и желтый цвета стали отступать. Появилось больше зеленой травы. На горизонте, ломаной синей линией, проступили первые сопки.

Я сверился с картой и компасом.

— Все, — сказал я громко, и люди, измученные дорогой, подняли на меня уставшие лица. — Мы вышли из Гоби. Впереди — отроги Хингана.

Отряд втянулся в первое ущелье Малого Хингана, и нас будто поглотила другая стихия. Вместо сухого, раскаленного воздуха пустыни легкие наполнила влажная, прохладная свежесть. Резкий, щекочущий ноздри запах полыни сменился густым, пряным ароматом прелой листвы, хвои и сырой земли. Бескрайний горизонт исчез, сменившись нависающими скалами и крутыми, лесистыми склонами. Мы вышли из океана камня и вошли в царство деревьев.

Вместо редких, колючих кустов саксаула нас обступили густые, в несколько обхватов, заросли монгольского дуба, чьи узловатые ветви сплетались над головой. Выше по склонам, пронзая небо, темнели могучие корейские кедры и остроконечные пихты. Здесь, в вечном полумраке под их кронами, царила гулкая тишина, нарушаемая лишь треском сучьев под копытами наших лошадей да журчанием невидимых ручьев.

Дороги не было. Мы шли прямо по каменистым руслам пересохших потоков, то и дело заставляя лошадей карабкаться по скользким валунам. Животные, привыкшие к ровному бегу степи, спотыкались, нервно пряли ушами, с трудом находя опору. Гнать косяк заводных лошадей в этих условиях было особенно тяжело. Монголы, непревзойденные пастухи равнин, здесь выглядели растерянными, отчаянно сбивая табун в кучу, чтобы не растерять его в густых зарослях. Еще вчера чувствовавшие себя хозяевами мира, они теперь ехали молча, напряженно вглядываясь в лесные тени. Замкнутое пространство давило на них, лишая уверенности. Зато казаки оживились: для них этот пейзаж — сопки, лес, каменистые перевалы — был почти родным, до боли похожим на их Забайкалье.

Ко мне подъехал урядник Примаков.

— Разрешите, ваше благородие, я дозор вперед вышлю? — его лицо было серьезным, но уверенным. — Места глухие, звериные. Да и на тропу бы выйти, а то так, чего доброго, до утра плутать будем.

Не видя причины отказывать, я кивнул. Несколько казаков тут же беззвучно растворились в подлеске, двигаясь с той легкой, уверенной сноровкой, какая бывает лишь у прирожденных таежников. Инициатива в отряде перешла от степняков к забайкальцам.

Мы остановились на короткий привал у горной речки с ледяной, хрустально-чистой водой. После горько-соленых колодцев Гоби эта вода казалась настоящим божественным нектаром. Люди и лошади жадно пили, фыркая и отдуваясь. Но даже здесь, на небольшой полянке, не было покоя. Чувство, что из-за каждого дерева, из-за каждого камня за тобой наблюдают, не отпускало.

На исходе второго дня лес вдруг кончился. Мы вышли из последнего, особенно темного и узкого ущелья, и перед нами словно распахнулась гигантская дверь: до самого горизонта раскинулась безбрежная, волнистая, изумрудно-зеленая равнина, залитая солнцем. Это была Маньчжурия. Плодородная, живая, дышащая силой. Мы вырвались из длинного, темного коридора и вышли в залитую светом залу.

Цель была близка.

Отряд расположился на отдых в укромной долине, едва спустившись с последних перевалов Хингана. Люди и кони, измотанные двухдневным переходом через горы, жадно пили чистую воду из ручья и валились на молодую, сочную траву. Но для меня отдых еще не начался.

Расстелив на походном сундуке карту Внутренней Монголии, я несколько минут изучал ее, сопоставляя с пройденным путем и отмечая наше текущее положение. Мы были ровно там, где я и рассчитывал — в пределах досягаемости земель нойона, с которым я заключил союз еще в прошлом году.

— Хан, ко мне, — позвал я.

Проводник, уже успевший раздобыть где-то чашку с чаем, тут же подошел. Я указал ему точку на карте.

— Узнаешь? Стойбище Уржина. Оттуда родом сотник Очир.

Хан кивнул.

— Двеа дневных перехода отсюда, нойон, если не гнать лошадей.

— Гнать! — отрезал я. — Поскачешь туда немедленно. Возьмешь с собой троих всадников Темера. Скажешь нойону Уржину, что великий князь Найдан-ван поднял истинное знамя Чингисхана и стер с лица земли цинскую крепость в Улясутае.

Хан слушал, одобрительно кивая.

— Скажешь, что духи Вечного Неба послали ему на помощь Белого Нойона с Севера, и небесный огонь моих драконов сжег ворота врага. Передай ему, что час настал: пусть собирает своих воинов и присоединяется к священной войне. Если же страх сковал его сердце, пусть хотя бы поможет армии Найдан-вана провиантом и свежими лошадьми, когда она пойдет через его земли. Помнишь Очира? Ты нас познакомил с ним. Он теперь сотник. В прошлом году я принял его на службу. Можешь ссылаться на него. И еще не жди ответа. Доставь послание и тут же возвращайся. Мы не будем сидеть здесь. Встретимся в пути!

Через полчаса небольшой отряд во главе с Ханом отделился от нашего лагеря и унесся в степь, превращаясь в маленькую точку на горизонте.

Мы же продолжили путь на Силинцзы. Несколько дней пути по холмистой, зеленой Маньчжурии, и вот, наконец, в сумерках мы вышли к знакомому поместью. Даже издали, в сгущающейся синеве, его крепкие стены и резные ворота казались островком порядка и здравого смысла посреди этой дикой земли. Усталость долгого, многонедельного перехода вдруг навалилась разом, смешавшись с предвкушением отдыха и встречи с надежным человеком.

На наш стук ворота отворились почти сразу. На пороге, в свете фонаря, стоял сам Чжан Гуань — тот самый, чью жену мы спасли в прошлом году. Увидев меня, он на мгновение замер, а затем его лицо расцвело в искренней, счастливой улыбке.

— Господин Тарановский! Небо услышало мои молитвы!

Он тут же начал бить поклоны, отдавать распоряжения слугам, чтобы моих людей накормили и разместили на отдых, а меня, как самого дорогого гостя, провел в свой хозяйский дом, где уже суетилась его жена, низко поклонившаяся мне при входе.

Я вошел в знакомые, просторные комнаты. Все было на своих местах: ряды книг на полках вдоль стен, низкие столики, теплые каны, на которых уже были расстелены мягкие одеяла. Пахло сандалом, дорогим чаем и домашней едой. Жена Чжан Гуаня подала мне горячую пиалу с жасминовым чаем, и я, откинувшись на подушки, впервые за много дней почувствовал, как напряжение, как будто стальным обручем сжимавшее меня последние несколько дней, начало медленно отпускать.

— Долгая у тебя была дорога, друг мой, — сказал Чжан Гуань, садясь напротив. — Мы уже и не чаяли тебя увидеть.

— Дорога была долгой, но она привела меня туда, куда нужно, — ответил я. — А я вижу, ты не терял времени. Мои приказы выполнены? Летают ли наши голуби?