Барин-Шабарин 4 (СИ) - Старый Денис
— Чем собираетесь заниматься сегодня, милочка? — с показным удовольствием вкушая драники, спрашивала вдова Шабарина у невестки.
— Намерена посетить курсы сестёр милосердия, — без задней мысли призналась Лиза.
— Не понимаю этого стремления находиться в грязи, — чуть слышно пробурчала себе под нос свекровь.
Елизавета Дмитриевна всё-таки заставила себя поесть, но ей стало словно бы дурновато, когда она рискнула попробовать это блюдо ещё и со сметаной. Ну не любила Лиза этот молочный продукт, а драники ей казались слишком жирной едой. Алексей Петрович рассказывал Лизе о том, в чём состоит здоровое и правильное питание — и эти объяснениям она вняла и поверила. И теперь никак не могла отнести жареные на свином жиру драники к полезной еде.
Теперь она только ковыряла эти картофельные лепёшечки сияющей вилочкой с вензелями ресторации.
— Я считаю, что ваша коммерция с любовницей моего сына, а также эти упомянутые вами курсы — это не то, что приличествует добропорядочной супруге молодого, но уже заметного в обществе мужчины, — менторским тоном отчитывала невестку Мария Марковна.
— Позвольте, Мария Марковна, мне самой выбирать занятия. А коли вы возжелали уязвить меня, упомянув, что Эльза Шварцберг была любовницей вашего сына, то, если вам будет угодно, вы добились желаемого. Мне это, конечно же, неприятно, — сказала Лиза, и, решив воспользоваться собственной же обидой, поспешила на выход из отдельной обеденной комнаты в ресторане «Морица».
Девушка ещё не дошла до двери, как в неё постучали, а Мария Марковна поспешила выкрикнуть, что можно войти. Открывающаяся дверь чуть было не ударила Лизу, так как она уже держалась за ручку, намереваясь сама открыть её.
— Цветы от незнакомого господина несравненной Елизавете Дмитриевне Шабариной. Со словами благодарности за недавние приятные вечера! — нарочито громко, можно сказать даже, что крича, говорил человек, которого ни Лиза, ни Мария Марковна не могли знать.
Хотя… вдова знать крикуна могла.
— Да как вы смеете! — Лиза сразу прочувствовала ту иезуитскую подлость, которая только что с ней совершилась.
— А ну-ка, Елизавета Дмитриевна, объяснитесь! Это что ещё за вечера вы проводите, когда моего сына нет в городе? — подливала масло в огонь Мария Андреевна.
Время было утреннее, но, несмотря на это, в ресторане «Морица» было достаточно оживлённо. Переход на круглосуточное обслуживание гостей позволил ресторану занять ту нишу, о которой ещё ни в одном ресторане не думали. Теперь сюда приходят не только на ужин и ради песен и развлечений, но даже чтобы позавтракать или пообедать, тем более, что цены на некоторые виды блюд, которые вечером могут стоить неприлично дорого, утром и днём существенно ниже.
Но в данный момент почти никакого значения не имело то, какая система работы выстроена в гостинично-ресторанном комплексе «Морица». Сейчас цветы, выкрики того, кто эти цветы принёс, а также громкие слова свекрови — всё это честь и достоинство Елизаветы Дмитриевны просто-таки вбивало в грязь.
Корзины с цветами всё несли и несли. Уже даже проходы между столиками в ресторане были забиты алыми розами. И какие красные — цветки и бутоны просто резали глаза, чтобы все присутствующие ни в коем разе не забыли и не смогли не заметить, что тут происходит. Тот, кто эту провокацию совершил, знал толк в людских слабостях.
Сейчас будет абсолютно неважно, что на самом деле делает Елизавета Дмитриевна, и что не без её покровительства открылись и продолжают функционировать курсы сестёр милосердия, где девушек из благородного сословия, а также из мещан, купцов и вольных крестьянок обучают медицине, с упором на военно-полевую хирургию. Тут же обучают стихам, различным весёлым историям, чтобы можно было не только помогать врачевать раны на теле, но и душу их излечивать.
Нет, это всё будет неважно. Как и то, что Лиза через своего дядюшку смогла выписать сразу шестерых докторов из Харькова, Курска и Киева. Ещё не достроена детская больница, хотя один корпус, сложенный из деревянного сруба по примеру того терема, который был поставлен в поместье Алексея Петровича Шабарина, начинал функционировать. Сейчас закупались бинты, медикаменты, ожидались хирургические наборы из Пруссии. Но мало кто об этом знал. Открытие детской больницы планировалось не ранее, чем через три месяца. Все благородные поступки мигом забываются, когда наружу вылезает грязное чудище со множеством рук — пошлость.
Если Елизавета Дмитриевна начнет оправдываться, что ни с кем и никогда она не имела никаких связей, которые теперь можно было бы ставить ей в вину, что не проводила ни одного вечера кроме как в доме, или в гостях, но всегда в присутствии других женщин, это будет выглядеть, как доказательства проступков молодой и красивой жены Шабарина. Тот, кто эту провокацию задумывал, прекрасно знал, что последние пять дней Елизавета Дмитриевна пребывала вечерами дома, практически в одиночестве, если не считать слуг. Она занималась составлением Устава общества сестёр милосердия, на основании тех записок, что ей предоставил супруг.
И кто же не сможет предположить, что она вела распутный образ жизни, даря ласку и любовь какому-то незнакомцу. То, что любовник молодой жены Шабарина был неким незнакомцем, порождало ещё больше слухов, домыслов и сплетен.
— Охрана, взять этого человека! — после продолжительной растерянности Елизавета Дмитриевна всё же пришла в себя.
Вот только было уже поздно, и посыльный уже убежал, оставляя лишь носильщиков, которые продолжали и продолжали вносить цветы в ресторан, полностью заставив весь зал корзинами.
— Найти его! — удивляясь своей решимости и жестокости, прошипела Лиза.
Два охранника рванули на улицу и ещё пробежали метров сто, когда увидели быстро удаляющуюся карету. Тот, кто затеял провокацию, был подготовлен к бегству.
— Как вы посмели, Лиза? — в центр основного зала ресторана вышла вдова Шабарина и вновь прилюдно стала обвинять невестку. — Вы опорочили безупречную честь моего сына, который нынче проливает кровь за наше Отечество!
Это была последняя капля в чаше терпения Елизаветы Дмитриевны.
— Хрясь! — звонкая пощёчина разорвала установившуюся тишину.
— Я не стану терпеть клеветы от вас! — выпалила Лиза.
— Ах! — раздалось многоголосие.
Это так коллективный разум всех собравшихся в ресторане приматов выражал своё возмущение. Защищаясь, Елизавета Дмитриевна несмываемо опорочила своё имя. Пощечина свекрови была невозможным поступком.
Высокий, лощёный, породистый, но не по происхождению, а лишь по внешности, чернявый кобель сидел в кресле и томными, ярко-зелёными глазами, пронизывающими женское сердце насквозь, смотрел на пожилую женщину.
Да, после всех разбирательств, когда Елизавету Кулагину, как какую-то каторжанку, допрашивали и в Третьем Отделении, и в полиции, женщина несколько сдала, постарела. На её всегда несравненно красивом лице проявились множественные морщины, а взгляд, до недавнего времени бывшим едва ли не в любых обстоятельствах уверенным и женственным, стал тоскливым и старушечьим. Она насилу вырвалась из цепких лап жандармерии и полиции, чтобы не быть обвинённой в соучастии в убийстве собственного же супруга.
Сразу же после скандала Елизавета Леонтьевна направилась в Петербург. У неё были чёткие сведения, где может находиться её бывший любовник Артамон, нынче живущий под фамилией Коржицкий. Это был художник и творческий человек, несравненный любовник, который угождает, прежде всего, даме, а уже после думает о себе — во всяком случае, так считали те, кто оказывался в его любовном плену. Артамон умел быть таким дамским угодником, при котором любая женщина, ранее обделённая в любви или же считавшая, что достойна большего, забывала о всех тревогах. И несколько недель Елизавета Леонтьевна действительно растворялась в объятьях и в страстных поцелуях Артамона, который как раз находился в тот момент в поиске очередной жертвы.
