Патриот. Смута. Том 7 (СИ) - Колдаев Евгений Андреевич

— Говори, не томи, устали мы здесь все. Ночь заходит.

— Я, Игорь Васильевич, говорить пришел к тебе от самого патриарха. — Склонил он голову, перекрестился, давая понять, насколько благолепно относится к этому человеку. — В Москве люди смущены твоим явлением. Боятся православные…

Чего же? Разве я лицом ужасен или… Татар за собой веду?

С одной стороны, специально дурость сморозил. С другой закинул первую удочку. Увидел, что в глазах пришедшего отразились мои слова о степняках некоторым раздражением. Знал он, не мог не знать, что Шуйский их на Русь позвал.

— Вижу воинство твое христолюбивое. — Проговорил Долгоруков в ответ, медленно растягивая слова. — Но, слухи-то по Москве разные ходят. Боятся православные, что прогневали господа и ты, как кара его на их головы.

— Может, и так. — Улыбнулся я. — Может боятся. Мне то откуда знать.

Мои собратья следили за ним, поглядывали на меня. В глазах неприязнь стояла. Не нравился он им и с каждым словом все больше.

— Игорь Васильевич. — Он вздохнул. — Я, лишь слова патриарха Гермогена передаю. Просил он меня, очень просил. А просьбу такого человека любой православный выполнить должен. Вот я и здесь.

— Так что просил-то? Говори прямо, устали мы здесь все. А ты все тянешь.

Не гневайся, господарь. Просил отступиться.

— Оступиться? Упасть в смысле? — Я вновь сыграл дурачка. Ждал реакции, и она тут же последовала.

— Господарь. — Он улыбнулся добро так, играл хорошо, но я знал, что может быть перед отправлением он и не говорил ни с каким Гермогеном. Либо проверял меня, либо от Шуйского прямым ходом. Сбить с пути, направить в выгодное сидящему на троне русло. — Знаю я, что задумал ты неладное. В то время, когда…

— Когда отравитель и убийца на троне сидит, ты же это хотел сказать? — Я улыбнулся глупой улыбкой, смотрел в глаза.

Владимир Тимофеевич явно опешил от резкого различия слов и выражения моего лица. Но, сделал вид, что не понял. Продолжил.

— Патриарх, а я лишь мудростью его с тобой делюсь, он взывает к разуму твоему и душе, господарь. Считает, что умен ты, несмотря на возраст. — Заговорил, видимо, подготовленной речью посланец. — Просит он смириться, покаяться, отступиться. Стране нашей, отчизне, Родине внешний враг угрожает. Ляхи проклятые у Смоленска стоят. Разбойники, тати, душегубы и обманщики разные к разорению ее ведут. Ляпунов в Рязани воду мутит. — При упоминании моего воеводы я с трудом сдержал чувства. Постарался сделать вид, что внимательно слушаю. Не знали, получается в Москве, что вместе мы теперь все. Или конкретно этот посланец не обладал самыми последними новостями.

А Долгоруков продолжал:

— Человек, Дмитрием зовущийся, в Калуге сидит. Прихвостни этих воров и изменников рыскают окрест, жгут, убивают, грабят. — Вздохнул. — Просил патриарх передать, что воля его в том, чтобы православные люди русские убивать друг друга перестали и вместе против врага внешнего пошли.

Я смотрел на него, меняясь в лице.

— Не страшно тебе?

Он взглянул, плечами пожал.

— Страшно. За Родину, за отчизну. — Врал и не краснел. — Ясно было, что послал его может и сам Гермоген, но не без давления со стороны Шуйского. С призывом отступиться. И тогда амнистия мне будет. А войска все мои должны, конечно же, а как иначе, подчиниться единой рати и идти на Смоленск. А там и травануть или убить проще будет.

Только вот рать-то уже на меня идет.

— Это хорошо, что не страшно. Не грозит тебе смерть за речи такие. Пока. — Улыбнулся миролюбиво. — Я человек добрый. За просьбы лживые не караю.

Он вмиг напрягся.

— Поиграли, Долгоруков и хватит. — Я уставился на него зло, говорил холодно и решительно. — Шуйский тебя послал, мир со мной просить? Или кто? Бояре, что за Гермогеном стоят? Говори.

— Господарь, я…

— Убить не убью, но порезать-то можно. — Оскалился по-волчьи. — Ты же понимаешь, к чему призываешь меня?

— То не я, господарь, то патриарх. — Он голову склонил. — Я его волю изрекаю. А коли посечь решишь меня, так тому и быть. Я здесь волю господа излагаю

Собратья мои загалдели. Слишком он уж высоко себя ставил. Господь сам устами говорит, через него.

Хитро. И думает он, что поверю ему.

А вообще, странная ситуация, а на что он рассчитывал? Что приедет, прикроется патриархом и я возьму и вспять все войско поверну? Дурость какая-то. Да, думаю, здесь-то он меня встретить не рассчитывал, думал в Туле говорить. Но даже там, а какой смысл пытаться убедить меня отступиться? В чем смысл.

— Владимир Тимофеевич. — Смотрел на него пронизывающе. — Ты вроде человек разумный, видавший жизнь. Так что же ты такую чушь несешь? А? Деньги где? Или что ты мне взамен того, что откажусь, предложить намерен? Говори.

Он дернулся, мои собратья загалдели.

— Дмитрий Тимофеевич, Прокопий Петрович, вам слово!

Из теней за моей спиной услышал я, как эти двое явились. Замерли, уставились на новоявленного нам князя.

— Ну здравствуй, Владимир Тимофеевич. — Угрюмо произнес Трубецкой.

Ляпунов просто стоял и смотрел на пришедшего.

— Я… Я…

— Ты что, думал, что нас здесь пара тысяч? — Проговорил я, начиная показывать злость и полнейшее неудовольствие. — Думал мы у Дедилова сидим и боимся того, что Шуйский против нас войска ведет? — Начал давить его. — Отступись, говоришь, прикрываешься патриархом. Письма где? Дары? Золото, которым купить меня решил? Ты к кому пришел, а… Пес смердящий! — Я поднялся, ткнул ему перстень под нос.

Второй рукой сигнал подал людям Якова, чтобы готовились хватать его охранников, которые в темноте заволновались. Все же здесь у нашего костра разговор принимал явно не тот оборот, на который рассчитывалось.

— Я… Я… — Его начало трясти.

Первый раз не огрызнулся, значит, все. Потек он, сломался, испугался.

Когда человека собакой называют, он либо за оружие хватается, кулаки сжимает, либо ведет себя так, как называют его — хвост поджимает. И несмотря на то, что предо мной сидел бывавший вроде бы в бою средних лет мужчина, князь, стольник — не выдержал он.

Слишком много всего вокруг выбивало его из колеи. Смущало мысли и действия.

— Давай, говори, собака шелудивая. Кто послал тебя? — Сплюнул ему под ноги. — Видишь же, и Ляпунов, и Трубецкой со мной. И людей сколько здесь важных. Все мы на Москву идем и государя твоего, упыря, убийцу и отравителя скинем. Постригу его лично и в монастырь отправлю, чтобы грех искупил. А ты давай, пес, на колени!

Глаза его полезли на лоб.

— Братцы! — Видимо, это было словом к началу действий его защитников.

Только на что надеялся, их же двое.

Сам он дернулся, схватился за кинжал, но я, застывший над ним, резко врезал ногой в плечо. Повалил. Он отлетел назад от удара, застонал. Двоих его бойцов, которые было подскочили, тут же окружили мои люди. Немного шума и все уже уложены и скручены.

Попытка сопротивления закончилась, не начавшись.

На лицах своих собратьев я видел довольство. Не по нраву им было то, что какой-то человек пришел говорить со мной без уважения.

— Дмитрий Тимофеевич. — Обратился я к князю. — Будь добр, поясни, что это за птица к нам прилетела? Кто это такой? И почему решил так говорить. Неужто от самого Гермогена? И мог ли патриарх свою волю сам говорить? Ведь, он человек хоть и сильный духом, но все же сидящий на троне Шуйский может на него и надавить.

— Господарь. — Он поднялся, вытянулся. Проявление мной резкой жестокости вывело его из задумчивости. — Долгоруков, Владимир Тимофеевич. Князь это, стольник, воевода, московский дворянин, как и сам он сказал тебе. Приближен Шуйским. Они с Шереметевым, Фёдором Ивановичем, боярином видным, близкие люди еще.

— Так, Владимир Тимофеевич. — Уставился я на связанного и посаженного на место, но уже с заведенными руками за спину человека. — А теперь по существу. Кто тебя послал?

— А… Чернь… — Прошипел наконец-то пришедший в себя боярин. — Холоп.

— Либо ты говоришь, как подобает и, по делу… Либо я тебе ухо отрежу. А потом нос. — Я спокойно достал бебут из-за пояса, подвел впритык к лицу, чуть надрезал щеку, пустил каплю крови.