Воин-Врач V (СИ) - Дмитриев Олег

— Готово, матушка-княгиня, — шепнул, выходя за дверь, Лют. Предварительно обежав сонное царство цепким и спокойным взором.

Они вошли с Лесей вместе. И уселись рядом на лавке почти у самого входа.

— Живы-здоровы они. Нужны ли мы здесь? — кажется, с испугом шепнула Леська, теребя подол на коленях.

— Нужны, Лесь. Нужны, — едва слышно вздохнула жена. — Слушай, дочерь названая, науку мою. Меня тому знающая старушка одна научила. Не гадала я, что пригодится хоть раз, а оно вон как выкружило-то.

Леся распахнула глаза, глядя на княгиню неотрывно.

— Бывает так, что приходится воину, вождю ли, воеводе, ратнику ли, смерти в глаза смотреть. Своей ли, чужой — то не важно. Если долго глядеть на Мару-Марьяну, начнёт она взгляд тот чуять. И искать того бесстрашного, кто смеет так невежливо таращиться на богиню. И наказывает. А что хуже всего для воина?

— Страх, — тут же шепнула княжна.

— Почти так. Но сам собой страх не опасен. Он умных от дурней отличает, тем, кто с головой дружит, помирать до сроку не даёт, чтоб от таких потом детишки ещё толковее нарождались. В том дорога Рода, так бабушка Ефимия говорила. Раньше, когда люди с Богами вместе жили, иначе было всё. А потом, как надумали сравняться с Ними во всём — беда началась. Разные племена по-всякому говорят. Кто про гору, что с небес упала тогда, кто про зиму, что на со́рок сороко́в обычных растянулась. Но за то время повыродился род людской. Мало в ком искры остались. И дорога Рода в том и есть, чтоб сходились ярые мужи с жёнами, что огня того не боятся. Чтоб детишки родились храбрые да толковые.

Речь Дарёнина лилась, журчала и, казалось, убаюкивала даже нас со Всеславом, бесплотных. Но слушали мы её, открыв рот, точно так же, как лежало внизу под покрывалом наше тело. Одно на двоих.

— Опасен тот страх лишь тогда, когда над волей, над гонором, над хистом — тоже по-разному зовут — верх брать начинает. Тогда, когда начинает воин лишнего думать, самому себе преграды искать на ровном месте, там, где нет их. Не так, как у вождей принято: на семь шагов вперёд промыслить, да с оврагами и поворотами. А по-глупому, вроде: как это я пойду дрова колоть? А ну как в спину вступит, да обезножу? Или топор, оборони Боги, в ногу воткну? Но это уж последние крайности, конечно. Ну, да ты поняла, поди.

— Поняла, матушка. Бабушка Мирослава про то же сказывала, да только я мала́ была ещё. И мужское племя бабушка стеречься всегда велела. Не любила их, — робко ответила Леся.

— Бывает и так. Натерпелась, поди, за жизнь долгую. Многое бывает, Лесь, многое. Худого почему-то больше выпадает. Отец Иван и Буривой в один голос говорили мне, что Боги, что старые, что новый, так сильных испытывают. Кто не озлобится, скотиной, зверем не станет, тот и ближе к ним, — кивнула, думая о чём-то другом, Дара. — Могло и нам с тобой не свезти. Меня половцы могли ссильничать или убить, когда на наши зе́мли набегали. Во ржи тогда с девками схоронились, дождались, пока ускачут. Весть им пришла, что Всеслав-Чародей с Новгорода, всё бросив, летит родную землицу спасать. Покидали всё да и ускакали с визгом. Могло и с тобой хуже выйти, набреди на тебя в том погребе ляхи. Гораздо хуже, непоправимо. Но всех нас, и тебя, и меня, один и тот же муж спас. Надо и нам с тобой помочь ему и людям его. По чести это?

Леся, глаза которой на бледном лице не помещались и были наполнены слезами, только головой кивнула резко. И покатились по щекам те слёзы.

— Научи, матушка! Всё сполню! Жизнь батьке Всеславу отдам! — горячо зашептала она.

— Не надо жизнь отдавать. Жизнь ему матушка подарила. После Боги берегли её. А потом и сам он выучился. Да вот, видишь, и наш черёд пришёл помочь немного, — напевный голос Дарёны, казалось, наполнялся какой-то решимостью.

— Всё сделаю! — закивала часто княжна, роняя слёзы и не замечая этого.

— Тогда гляди. И запоминай крепко, — глубоко вздохнула жена. Как перед тем, как в омут нырнуть.

— Про страх разговор шёл, ты помнишь. О том никому из мужей знать никогда не следует, даже догадываться нельзя. Они — храбрые, сильные, ярые. Мы — смирные да ласковые. Они бьют, мы жалеем. И того, что можно и их самих жалеть, ведать им нельзя никак. Беда с того прийти может. Какая — не знаю, что слышала от старой Ефимии — то и тебе говорю. Да только та из нас, кто сумеет воина так пожалеть, что он про то и не почует, счастлива будет с ним, а он — с ней. Тот, кому вышла судьба слабость, ошибку или вину перед женой признать, чаще других сомневаться станет, и в ней, и в себе. Силу терять начнёт, яри меньше будет в нём. Поэтому и придумали мудрые бабы с незапамятных времён жалость ту прятать, в любовь да заботу рядить. Лёг муж, примаявшись, а ты пришла к нему, голову его на колени себе умостила, по волосам гладишь его да напев тянешь негромко. И ему спокойно, и тебе. Вроде как рука у тебя лёгкая, усталость да кручину гонит.

Леся слушала, кажется, не дыша вовсе.

— Наш-то батюшка-князь хлеще прочих притомился. Про него чего только не болтают на торгах да на причалах. И оборотень он летучий, и зверь лютый, и в сече страшнее его никого нет и быть не может. Да только всё это — трёп пустой. Народу привычнее думать, что боятся и слушаются они не такого же, как они сами. И враг скорее забоится того, про кого такие страсти говорят. Только не оборотень он, не зверь. Человек он, пусть и сильнее, храбрее, терпеливее всех, кого я знаю. Да только в грозу лютую и дубы́ вековые ломаются, а в сече смертной — мечи да копья булатные. А у него за два года спокойных дней выходило — по пальцам перечесть. То кровная родня обманула и под землю живьём ринула, да с сынами ещё. То вражьи рати, одна хуже другой, повадились к нам. А теперь вот и вовсе лихозубые бесы по двору ходить вздумали. Легко ли ему?

— Тяжко, матушка, — слёзы текли по щекам Леси, капали с подбородка на вышитую горловину рубахи на груди.

— А ему ни присесть, ни переждать, ни вздохнуть лишний раз времени нет. Вон, каких чудес натворил за полгода всего! Со Степью мир, с северянами дружбу, с южных и западных земель славяне про родню вспомнили, под его руку пришли. Стомился наш батюшка-князь. Примаялась и дружина его ближняя, старцы вещие да вои первые, друзья да товарищи.

Это вряд ли можно было объяснить с научной или любой другой, хоть чуть-чуть реалистичной и материалистической точек зрения. Но когда речь Дарёны стала неотличимой от наговора-заклинания, легче стало даже нам, бесплотным, незримым, висевшим под потолком в каком-то другом, нездешнем измерении.

— Мы споём с тобой, дочка милая, песню тихую, колыбельную. Пусть поспят отцы, и мужья поспят, наберутся сил, да себя простят. Не корят за зло, что другим несли, охраняя дом да детей своих. Пусть бежит тоска с мужнина чела, новый день опять принесёт дела. А и сладить их больше некому, как Всеславу лишь, вою светлому…

Когда протяжные фразы наговора превратились в песню — не поняли ни я, ни князь. Когда к Дарёниному голосу добавился, переплетясь с ним, высокий и чистый Лесин, не услышали. Вокруг нас была чернота, усыпанная мириадами звёзд. Где-то далеко под ногами, которых не было, светилась-переливалась планета Земля, которую вряд ли кто-то, кроме меня, видел в этом времени с такого неожиданного ракурса. И вокруг, отовсюду, от каждой звезды, свет которых был не привычным холодным, а словно грел наши бесплотные души, звучал тот напев. Песня любви, которую выводили на два голоса спасённая сирота и жена, ждавшая ребёнка. Две любимых пели двум душам, парившим в невозможной, небывалой вышине. И, я клянусь всем, чем можно: если бы у нас в князем были там, в космосе, глаза — мы бы вряд ли сдержали слёзы.

А потом вдруг пришёл на память гений-самородок из Алтайского села Сростки. Потому что поутру мы всё-таки проснулись.