Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья (СИ) - Хренов Алексей

Рядом с ним, открыв капоты, копался такой же одинокий механик, неторопливо осматривая мотор.

«Шторьх» — немецкий связной самолётик, вяло выдала определение его память, докопавшись до нужных файлов в голове. Маленький, лёгкий, медленный, но зато можно взлететь с садовой дорожки.

Лёха ни секунды не колебался. Его ноги сами направились в сторону будущего трофея.

Проходя метрах в ста от курилки у столовой, он заметил несколько немцев, стоявших с сигаретами в зубах. Они лениво посмотрели на него.

Не долго думая и не меняя шага, Лёха, с невозмутимым видом помахал им рукой:

— Хэллоу! Братаны! Или как там Гутен таг, камрады! Что б вам на прос@алось! — состроил самую жизнерадостную улыбку им наш полиглот.

Немцы переглянулись, потом один из них пожал плечами и лениво махнул рукой в ответ, остальные продолжили неторопливо курить.

Начало июня 1937 года. Курилка аэродрома франкистов, пригород города Авьола.

В курилке, пропитанной табачным дымом и негромким немецким смехом, один из лётчиков, лениво держа сигарету двумя пальцами, бросил в сторону собравшейся компании:

— Гляньте, вон Курт из сортира выполз. Блевал, наверное, как всегда. Выглядит как мятое дерьмо из ослиной задницы, но хоть бы хны.

Он мотнул головой в сторону Лёхи, который в немецкой форме уверенно шагал по лётному полю аэродрома.

— У нас потери, старина Вилли разбился сегодня утром, а этого толстого нахала представили к кресту непонятно за какие подвиги! Хотя, с его-то дядей в командовании Легиона, он может хоть на унитазе летать вокруг — всё равно медаль дадут.

— Ага, вот это здоровье! — поддержал другой пилот, с завистью выпуская колечко дыма. — Вы только подумайте, вчера в кабаке они нажрались с Гансом и Карлом в полное дерьмо этим местным испанским шнапсом из жмыха. Потом заставляли танцевать голых официанток на столе, поили и поливали их шампанским и засовывали им купюры в задницы! Ганс свалился под стол и уснул, Карла блевал в кустах за столовой, а Курт утащил в номер ту полуголую певичку, помните, которая там выступала? Чёрная такая, с большими сиськами и толстой ж@пой.

— Ну и? — лениво протянул кто-то из компании.

— А то! Полночи долбил кроватью в стену, а теперь — глядите! — Он махнул рукой в сторону взлётной полосы, где «новенький Курт», развернувшись к ним спиной, в развалочку не торопясь шёл к такому же новенькому «Шторьху».

— Летает на своей помеси швейной машинки с цирковым вагоном в тылу и ещё нам рукой машет! — с явным раздражением выплюнул слова пилот. — Шайзекопф!

Компания дружно засмеялась, но в воздухе повисла густая и тяжёлая зависть. В глазах настоящих пилотов «мессершмиттов» поведение «нового Курта» выглядело вызывающе.

Начало июня 1937 года. Летное поле аэродрома франкистов, пригород города Авьола.

Лёха подошёл к «Шторьху», размышляя, как бы улететь, не привлекать к себе лишнего внимания. Конечно, он знал, что на таком самолёте далеко не улетишь, но, как говорится, «на безптичье и ж***а самолётом станет».

И тут из-за самолёта выглянул механик — плотный немец с круглым лицом, носом картошкой, торчащими ушами, одетый в вымазанным в масле комбинезон. Он явно не ожидал, что кто-то появится так внезапно у его самолётика и ошарашенно выдал:

— Верь пи**ду день, унд во ист Курт! — увидев подошедшего Лёху.

Лёха, недолго думая, подошёл ещё ближе и, припомнив всё богатство своих познаний в немецком, бодро ответил:

— Я! Я! Натюрлих! — с трудом припоминая — Щас ты мне и за пи**ду ответишь!

" Эх! Жалко я всего один год немецкий учил в университете! И то больше по девкам из ГДР бегал, укреплял дружбу между народов," — с ностальгией наш попаданец вспомнил прекрасное время из прошлой жизни. — «И презервативы немецкие были лучше нашего изделия номер два» — совсем уж не кстати выдало очередной перл его сознание. Лёха отогнал дурные мысли и сосредоточился на такой сложной лингвистике.

На этом его запасы фраз из университетской программы временно иссякли, так что он просто вытащил свой верный «Браунинг» и передёрнул затвор с характерным щелчком и уверенно добавил:

— Ну-ка иди сюда, толстый фрикаделен! Ком цу мир, я сказал!

Механик побледнел, икнул и уже без лишних вопросов подчинился, подрагивая всем телом.

— Вот так-то, ферфлюхте фрикаделлен! Шнель, Вольдемар! Шнель! — гордый в своих языковых познаниях, Лёха тыкал техника пистолетом в упитанный бок.

— Шнель! Швайневюрст! — гаркнул он ещё громче, снова ткнув немца в спину стволом. — Давай! Делай машинен, арбайтен!

Механик, бормоча что-то невнятное на своём дурацком немецком языке, уже не пытался спорить и быстро засуетился вокруг самолёта, проверяя крылья, шасси и тяги. Лёха наблюдал, стараясь выглядеть грозно.

— Алес гут! Алес гут! —заискивающе сообщил немец, явно стараясь понравиться Лёхе, показывая руками, что всё в порядке.

— Нифига не «гут», пока не заведёшь! — Лёха махнул пистолетом в сторону капота.

— Открывай капот! Махен мотор контроль! Шнель! — выдал он то, что вспоминалось из обрывков немецкого.

Механик, судорожно кивая, ловко снял защёлки и полез к двигателю. Лёха пристально следил за каждым его движением:

— Масло… Масло проверь! — ткнул он пальцем в щуп. — Ойль! Ойль!

Техник угодливо улыбаясь, достал щуп и показал, что всё в норме.

— Я! Я! Генуг ойль! — торопливо отчитался техник, показывая щуп с полосочкой масла.

— Что за фигня этот Генуг! — озадачился наш полиглот, — Ага! Типа есть! Ну так бы и говорил сразу! — удовлетворённо кивнул Лёха глянув на щуп.

— И хватит «я-якать»! Хабен зи Бензин? — абсолютно гордый от своих познаний и лучезарно улыбающийся, Лёха преодолел новый уровень. Затем не забыл тактильно простимулировать смысловое воздействие, ткнув стволом немца в бок.

Тут механик чуть не заплакал, видимо поражённый в самое своё бюргерское сердце, от такого богатства родной речи.

— Бензин ист альзо генуг! — с обидой затараторил немец.

— Гут юнге! Вольдемар! Гут! — снизошёл до похвалы и похлопал его по щеке советский лётчик.

— Их бин нихт Вольдемар! Их бин Карл! Вольдемар ист дер фердамте кох ин дер кюхе! — почти рыдая простонал механик.

Лёха почесал свободной рукой затылок от такой длинной и мудрено закрученной немецкой фразы.

— Вольдемар нихт? А куда ты делся? — искренне озадачился новоявленный персональный тренер немецкого механика, — Пердама кюхе? Не боись, Вольдемар! Пока «нихт» к тебе не пришёл. Вот если накосячишь, то точно тебе полная «Пердама» настанем! Вместе с северным пушным зверьком сразу нагрянет в гости! — Лёха доброжелательно оскалился во все свои тридцать два зуба совершенно подавленному механику.

Затем он махнул рукой в сторону закрылок.

— Закрылки! Флюгель! Цу флайт!

Немец понял команду по жестам, снял струбцины, привёл закрылки в положение для взлёта и испуганно замер у кабины.

— Алес фертиг! — крикнул он, наивно радуясь, что работа закончена.

— Это мы ещё посмотрим, — Лёха, не теряя времени, подталкивал техника ближе к кабине самолёта, держа «Браунинг» наготове.

— Шнель! Старт! Кабина цу гейн! — продолжил развивать свой, внезапно оказавшийся таким богатым, словарный запас Лёха, указывая механику залезать в кабину. — Заводи, быстро! Старт!

Механик самолёта, спотыкаясь и бормоча невнятные оправдания, забрался в кабину, явно понимая, что спорить с человеком и пистолетом — не лучшая идея.

Лёха покосился на него и пробормотал себе под нос:

— Эх, жалко косу за сортирами бросил. Вот бы как сразу взаимопонимание между народами продвинулось!

Стоя рядом с открытой дверью кабины он снова ткнул стволом в обширную немецкую задницу:

— Ну, значит, заводи! — Лёха сделал круг рукой, показывая на двигатель. — Стартен моторен, ферфлюхте швайнен!

Начало июня 1937 года. Курилка аэродрома франкистов, пригород города Авьола.

— Ты глянь, как у Курта механик носится! — проговорил один из пилотов в курилке, выпуская кольца табачного дыма. В его голосе прозвучала смесь зависти и раздражения. — Курт, конечно, редкостная свинская собака, но как он надрессировал этих редкостных лентяев из технической службы!