Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья (СИ) - Хренов Алексей

Лошадка с обречённым видом прошествовала на территорию аэродрома, таща за собой пахучий груз и его случайного всадника.

«Росинант» не сомневаясь потопал к деревянным сортирам, стоявшим на самом краю аэродрома, у небольшой рощицы. Лошадёнка, явно привыкшая к своему унылому маршруту, лениво махала хвостом, не требуя никаких дополнительных указаний. Повозка мерно покачивалась на ухабах, ароматное содержимое выдавало очередную порцию миазмов при каждом толчке.

Остановив транспорт, Лёха вздохнул, поморщился от вони и спрыгнул на землю. Он по привычке огляделся, убедился, что никто не смотрит, и потянулся за своей косой.

Товарищ с высшим техническим образованием в прошлой жизни, провёл ладонью по лицу в попытке отогнать въевшийся запах. Уставший, голодный и замёрзший, он понял, что на сложные планы и хитроумные схемы у него просто нет сил.

Его идея, как обычно, отличалась своей простотой и нахальством.

— Слабоумие и отвага, — тихо подбодрил он сам себя, устраиваясь на привале за стеной сортирного домика.

Минут через пять на тропинке, ведущей к сортиру, показался упитанный немецкий лётчик в серой форме. Он посвистывал что-то весёлое, покручивая в пальцах ремень, и шагал с таким расслабленным видом, будто не на войне был, а в отпуске в каком-нибудь Баден-Бадене. Фриц явно не торопился на службу, а наслаждается бытовыми «удобствами». Лёха, затаившись за стеной деревянного домика, злобно усмехнулся.

«Вот же буржуй… Вонючий оккупант идёт облегчить свою фашистскую сущность. Сейчас мы тебе „зиг хайль“ организуем…»

Лёха, не к месту вспомнил анекдот про акулу, которая кружит перед аквалангистом, чтобы не жрать его с дерьмом. Он мрачно позволил упитанному бюргеру зайти в деревянный домик, заняв позицию сбоку от двери и принялся терпеливо ждать

Шум изнутри ясно показал, что немец не собирался торопиться.

Внутри раздавались характерные взрывы и трещание, тяжёлые вздохи и отвратительно громкие звуки немецкой жизнедеятельности, щедро сдобренные невыносимой вонью. Лёха, изо всех сил стараясь дышать через рот, постепенно дошёл до полного помутнения рассудка, переходящее в ярость.

— Да чтоб тебя, фашистская жопа… — прошипел он, зажимая нос.

Прошло несколько мучительных минут. Немец явно не торопился. Время от времени он громко сопел, перелистывая что-то шуршащее — может, газету, а может, просто подтирался местной прессой. Лёха заскрипел зубами.

— Ну ты там контрольный доклад в Берлин пишешь, что ли? — сдавленно выдавил он.

Когда дверь наконец распахнулась, на пороге появился красномордый, довольный жизнью бюргер. Ремень болтался у него на шее, лицо выражало абсолютное блаженство, а в глазах читалась ленивая расслабленность человека, который только что сбросил не только физический, но и моральный груз.

И тут Лёху накрыла красная пелена.

Всё — холод, дождь, голод, изматывающая дорога, зловонные пары, витавшие в воздухе, — всё это вспыхнуло в нём яростью.

Он рванул немца на себя, впечатал его башкой в дверной косяк и приставив к горлу остро отточенную косу, прохрипел, выталкивая слова из пересохшего горла:

— Во ист дайне аусвайс, ферфлюхте швайн⁈

Фраза вырвалась сама собой, будто её всю жизнь ждали в этом месте. Наверное, никто, включая самого Лёху, не смог бы объяснить, какого хрена он цитирует «Бравого солдата Швейка». Стоит признать, что Лёха когда-то целый год учил немецкий в техническом вузе, но все его познания ограничивались шедевром «Цвай грёссер бир унд айн кляйне бир».

Тем не менее, оказалось, немец был хорошо знаком с этим литературным шедевром и совершенно восхитился актёрской работой.

— О майн Гот… — простонал он от волнения, глаза его закатились, и фашистский авиатор с тихим шлепком сполз вниз по двери, прямо на наточенное остриё косы.

Лёха моргнул.

— Ну ты, фашистская какашка, подохнуть решил мне назло⁈

Он недоверчиво толкнул немца носком ботинка. Тот издал странный булькающий звук, но не пошевелился.

— Вот это я, конечно, выдал… — пробормотал Лёха, наклоняясь к поверженному в сортиной схватке «воину Рейха».

Глава 15

Гут, Вольдемар, гут!

Начало июня 1937 года. Отхожие места аэродрома франкистов, пригород города Авьола.

Отбросив косу, Лёха деловито схватил бюргера за ноги и, пока никто не заметил, споро оттащил его за будочки в густые испанские кусты. Немец, словно мешок с картошкой, плюхнулся в траву, не издав ни стона, ни звука.

Лёха секунду постоял, тяжело дыша, потом вытер пот с лица и задумчиво пробормотал себе под нос:

— Подох что ли, фашистский засранец! Ну вот, вредитель, всю малину мне испортил! Как теперь доставку своей тушки в Мадрид организовывать. Эх! Вот не вовремя я про акулу вспомнил… Как будто сам дерьма наелся…

Быстро и без лишних сантиментов обшмонав немца, он стащил с него слегка помятую форму. Грубая серая ткань отдавала потом и табаком, но выбора попривередничать у Лёхи не было. Нацепить её поверх своего потёртого лётного комбинезона оказалось делом нехитрым — и уже через пару минут он вертелся на месте, оценивая результат.

— Прэлэсно! Сойдёт за чистокровного немецкого бюргера… — пробормотал он, приглаживая форму ладонями, — главное рот не открывать, улыбаемся и машем!

Немец оказался покрупнее, но, странное дело, поверх его комбинезона форма сидела почти идеально, словно была пошита на заказ. В темпе вальса Лёха застегнул пуговицы, подтянул ремень и с сожалением решил, что с испанским плащом с капюшоном пора прощаться.

— Прощай, мой старый друг, ты сделал всё, что мог. — Он бросил его в кусты, мысленно пожелав удачи следующему хозяину.

Оставалась одна проблема — без сознания валявшийся в кустах немец. Длинный порез от косы шёл от горла до самого уха и потихоньку сочился кровью. Может жить он будет, но вряд ли хорошо и долго. Главное, что бы скоро не очухался.

Лёха задумчиво поднял свою литовку. В голове мелькнула мысль:

— Может, его того? Закончить дело? — Он даже уже занёс косу, но в середине замаха рука ослабла, и он опустил оружие.

— Одно дело — сбить в воздухе или бомбы там им на голову вывалить, — сказал он себе под нос, размышляя над этической стороной проблемы. — Даже пристрелить в бою это норм. А так… отрезать башку как барану… Блевать потом будешь сутками… Да ну его к чёрту.

С досадой плюнув, Лёха выдал немцу смачного пинка в толстую задницу. Бюргер даже не пискнул.

— Ну и валяйся тут, блин, «мессершмитт» недоделанный… — пробурчал Лёха, стряхивая с ладоней пыль.

Нахлобучив слегка помятую пилотку немецкого фасона, он ещё раз проверил форму в отражении мутной лужи. Выглядел почти как свой, разве что глаза уж больно не арийские.

— Такими темпами я до Мадрида и до морковкиного заговенья не доберусь. Главное — молчать и кивать, — решил он и, расправив плечи, уверенно двинулся к аэродрому, полон решимости угнать попутное транспортное средство.

Начало июня 1937 года. Летное поле аэродрома франкистов, пригород города Авьола.

— Всегда говорил, наш девиз — Слабоумие и Отвага, — сказал он себе под нос, прикрыв глаза рукой, как козырьком, разглядывая поле аэродрома.

Обозрев раскинувшееся перед ним лётное поле, залитое утренним солнцем, он задумался. Уверенности оно с первого взгляда не внушало. Вдалеке, на противоположном краю лётного поля, ровным строем стояли четыре массивных трёхмоторных «Юнкерса», в серо-пёстрой окраске. Вокруг выстроившихся самолётов суетилось прилично народа, подвешивая бомбы и что то проверяя.

Рядом с ними, чуть ближе к нему, словно стайка хищников, выстроились «мессершмитты» — узкие, юркие, стремительные. Вокруг истребителей тоже сновали механики. Был виден открытый капот и торчащий оттуда зад техника одного самолёта, на другом самолете возились с пулемётными лентами, куда то катили тележку с боеприпасами.

Но Лёха не собирался соваться туда, где кипела работа. Он окинул взглядом аэродром ещё раз — и заметил стоящий в стороне, одинокий маленький самолётик с верхним крылом и смешными длинными ногами.