Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья (СИ) - Хренов Алексей

Из-за плеча торчала литовка — странное оружие, добавляю мистического ужаса в пейзаж. Выглядел он теперь не как лётчик, пробирающийся в тылу врага, а как какой-то призрак, вышедший из глубин истории.

Начало июня 1937 года. Край летного поля аэродрома франкистов, пригород города Авьола.

Лёха сидел, ссутулившись, среди мшистых валунов, прикрывшись своим уродливым испанским дождевиком, и внимательно наблюдал за аэродромом. Тучи начали расходиться, и с первыми лучами солнца на аэродроме зашевелилась жизнь.

Франкисты возились вокруг своих машин, серые пятна заляпанных комбинезонов мелькали между самолётами. Но больше всего Лёху интересовали те, кто стоял чуть поодаль — немецкие «мессершмитты». Они выглядели чужеродно, словно пришельцы из другой войны.

Чистенькие, гладкие, серо-стальные, с чёрными кругами на фюзеляже. Рядом с кругом была намалёвана такая же чёрная шляпа-цилиндр, наклонённая на бок, словно в издевательском поклоне. Новенькие. Настоящие хищники.

Первый «мессер» дал газ, выплюнул дымный выхлоп, завертелись лопасти винта, и ревя мотором, он медленно покатился по полосе. Нехотя, словно знал, что ещё несколько секунд — и он снова в небе, снова хозяин воздушного пространства.

За ним, как по команде, ожили и другие. Лёха смотрел, как один за другим они покидают землю, разгоняясь, плавно приподнимая носы, исчезая в утреннем тумане. Сердце колотилось, пальцы сжались в кулаки. Они уходили. Уходили безнаказанно. Никто им не мешал.

Всё внутри закипело, волной захлестнула злость, бессильная, отчаянная. Он не думал, просто резко вскочил, схватил свою литовку, которую зачем то таскал с собой, и, размахивая ей над головой, срывая голос, заорал в сторону взлетающих «мессеров»:

— Суки! Пида***сы проклятые! Чтоб вы грохнулись, мрази!

Ведущий «мессер» второй пары только что оторвался от полосы, его тень скользнула по земле, и в этот момент солнце, наконец, вырвалось из-за туч. Лёха стоял на фоне золотисто-алого рассвета, размахивая над головой блестящим лезвием косы, кроваво сверкавшим в первых лучах солнца. В этом зрелище было что-то неестественное, что-то дикое.

Встающее солнце позади него превратило его фигуру в мрачный и зловещий силуэт на фоне ало-золотого рассвета. Сверкающее лезвие косы отражало солнечные лучи, разбрасывая ослепительные всполохи, словно это была сама смерть, пришедшая по души немецких пилотов.

— А чего это ведущий так странно дёрнулся? — подумал Лёха, замечая, как первый «мессер» вдруг начал вести себя необычно.

Истребитель качнул крыльями, заложил резкий вираж, словно пилота вдруг что-то ослепило, затем резко перевернулся через крыло, кувыркнулся в воздухе, со страшным грохотом вонзился в землю где-то за покрытыми лесом сопками.

Над лесом в районе падения вспухло чёрное облако дыма.

— Ура! — завопил Лёха, потрясая своей косой вслед ведомому разбившегося самолёта. — Так вам, суки фашистские!

Он подпрыгивал, размахивая литовкой, как знаменем над головой, и грозно потряс ей в воздухе, адресуя этот жест ведомому, который, очевидно, ещё не понял, что его командир навсегда закончил полёты.

— Боишься? Боишься, гад? — продолжал злорадно орать Лёха, грозя оружием пролетевшему мимо «мессеру».

Его радость была неподдельной. Наконец-то хоть какая-то справедливость! Правда, что именно стало причиной внезапного падения немца — то ли неисправность, то ли нервный срыв, то ли нелепое совпадение, — ему было глубоко плевать. Главное — одним гадом меньше!

Он огляделся. Прыгать на виду аэродрома было не лучшей идеей. Спохватившись, Лёха пожал плечами, будто ничего не случилось, и снова улёгся среди камней.

— Ну, хрен с ним. В статистику побед мне это, конечно, не запишут, но, как говорил товарищ Раскольников, Родион Романович, зарубив старушку-процентщицу за десять копеек: «Не скажите, а десять бабушек — уже рубль!»

Начало июня 1937 года. Немецкая столовая аэродрома франкистов, пригород города Авьола.

Насколько же был бы удивлён Лёха, если бы услышал разговоры немецких лётчиков в столовой аэродрома тем же вечером.

— Нет, вы видели⁈ — нервно воскликнул ведомый, чудом переживший утренний вылет. — Она прям над камнями парила! Старуха с косой! Метров пять в высоту!

За столом воцарилась тишина. Кто-то отложил вилку, кто-то замер с кружкой шнапса в руке, напряжённо слушая рассказ.

— И коса сверкает так над головой! Вжиик! — он сделал руками резкий жест, изображая рубящее движение. — Вся чёрная, в капюшоне, и так машет!

— И что потом? — осторожно спросил один из пилотов, явно пытаясь сохранить скептицизм, но голос у него дрогнул.

— А потом⁈ — голос ведомого сорвался на крик, он резко дёрнул плечами, втянул голову в плечи, будто ему снова пришлось пережить тот момент. — Пришёл черёд Вилли. Она ему — Вжиик! — и прямо самолёт перерубила пополам! Он качнулся, вильнул, и раз — через крыло, и со взлёта прямо в землю!

Он выдохнул.

Комната замерла. Кто-то закашлялся, кто-то судорожно сделал глоток шнапса.

— Ты… Ты хочешь сказать, что это… она…за нами? — неуверенно произнёс один из лётчиков, наконец-то осознав сказанное.

Ведомый лишь нервно сглотнул, глядя в пустоту, как будто старуха с косой могла появиться снова.

Начало июня 1937 года. Отхожие места аэродрома франкистов, пригород города Авьола.

Минут двадцать спустя, устав маршировать и отчаявшись найти попутный транспорт хоть каким-то способом, Лёха вылез из придорожных кустов, размахивая косой, и попытался остановить единственное средство передвижения в пределах видимости — понурую лошадёнку, тянущую большую, потрёпанную временем бочку самого затрапезного вида.

Возница, одетый в лохмотья, ссутулился на козлах, лениво покуривая. Но стоило ему поднять глаза и увидеть вынырнувшую из кустов фигуру в чёрном плаще с капюшоном, с огромной сверкающей косой над головой, как его реакция оказалась молниеносной.

Он взвизгнул, истошно заорал, словно его резали, слетел с козел, и, не разбирая дороги, бросился наутёк с завидной скоростью…

— Санта Мария! Мадре де Диос! — истошно заорал он, выкрикивая что-то нечленораздельное на своём диалекте.

Лёха даже не успел рта открыть, как мужик уже исчез за поворотом, поднимая облако пыли.

— Вот же засада, подъехал чуток называется… — протянул Лёха, приближаясь к стоящему смирно транспортному средству.

Лёха подошёл к повозке, задумчиво понюхал воздух и скривился. Его ноздри затрепетали, уловив знакомый аромат солдатского сортира.

— Я смотрю, у тебя Хренов офигительный карьерный рост намечается!

Перед ним стояла гордость местных ассенизаторов.

Осмотревшись вокруг, он убедился, что никаких других транспортных средств в пределах видимости не наблюдается. Вздохнув, он смирился с судьбой, взгромоздился на повозку и дёрнул поводья. Лошадка обречённо заковыляла, медленно перебирая копытами, словно понимала, что в её жизни ничего хорошего уже не предвидится.

Монотонное движение, пропитанный специфическим ароматом воздух, неспешный перестук копыт… Через пятнадцать минут дороги Лёха принюхался и его начало клонить в сон. Он не заметил, как задремал, покачиваясь в такт неспешной поступи понурой лошаденки.

Тем временем лошадка, привычно зная маршрут, добралась до полосатого шлагбаума у въезда на аэродром.

Часовые, увидев приближающуюся повозку, равнодушно зевнули.

— О Марио, смотри!… — выдавил один из них, зажимая нос рукой. — Опять этот засранец на своей доходяге!

Запах, волнами расходившийся от бочки, наполнял пространство вокруг. Один из часовых скривился, второй отступил на шаг назад,

— Открывай быстрее, пока мы тут не задохнулись! Или ты сам хочешь чистить эти нужники! — заорал капрал на первого из караульных.

Тот, что был постарше, схватился за голову и, замахав руками и торопливо поднял шлагбаум.

— Проезжай, кусок ослиного дерьма, только быстрее, чтоб мы тебя больше не видели! — донёсся приглушённый голос одного из них.