Алексей Кулаков - Наследник (СИ)
Иоанн Васильевич опять притянул к себе наследника, успокаивая и одаривая его скупой родительской лаской — и только лихорадочно поблескивающие глаза выдавали охватившее его возбуждение.
— Кхе–кха. Государь?..
Как ни старался владычный митрополит шуметь поболее, его возвращение осталось незамеченным — толстые ковры смягчили звук шагов, а петли на дверях были слишком хорошо смазаны, чтобы предупредительно скрипнуть. Кинув короткий взгляд на верного сподвижника и двоих его комнатных бояр, с двух сторон поддерживающих бледного духовника, царь досадливо покривился и шепнул сыну, чтобы он про родовые проклятия да грядущее никому кроме него не рассказывал. Меж тем, болезный священник, увидев своего бывшего подопечного, довел свою бледность до легкой синевы и как–то странно дернулся левой половиной тела. Правой же не смог, ибо ее уже давно разбила слабость и немочь. Собственно, даже его лицо, и то перекосилось: слева оно непроизвольно подергивалось в нервном тике, а справа было спокойно, вот только уголки губ заметно скосились вниз.
— Димитрий?
Послушно подойдя к опальному черноряснику, царевич медленно провел рукой вдоль его тела, затем сказал, как плюнул:
— Сядь.
И не обращая никакого внимания на явственое напряжение и даже опаску отставного духовника, возложил на его голову руки. Немного их передвинул, затем еще — и на краткое время застыл в полной недвижимости. Затем глубоко вздохнул и вернулся на свое место, напоследок одарив Агапия весьма красноречивым взглядом. Примерно таким же рачительный хозяин смотрит на дохлую крысу, обнаружившуюся вдруг на его подворье.
— Он здоров, владыко.
— Спаси тебя Бог, отроче.
Уже ничему не удивляющиеся митрополичьи бояре сноровисто уволокли не верящего своему счастью монашка прочь из покоев, а сам архипастырь, внимательно поглядев на великого государя, задал наиболее интересующий его вопрос:
— Димитрий, скажи мне, что значат твои слова про… Гхм, наказание огненное для темной души?
Вместо ответа десятилетний отрок с явственным вопросом покосился на своего отца. Тот медленно кивнул, разрешая:
— То мне неведомо, владыко. Лишь знаю, что такое дано.
— Гхе–кха. А что за души такие? Продавшиеся нечистому?
— И это мне неведомо, владыко.
Макарий, пытливо поглядев в глаза царевича, отступился до времени, и разочарованный, и успокоенный одновременно.
— М-да, понятно, что ничего не понятно… А вот насчет того, чтобы скреплять клятвы. Это как?
В этот раз мальчик на отца оглядываться не стал, довольно равнодушно ответив:
— Если во время крестоцеловальной клятвы крест будет в моих руках, то отринувший присягу заплатит за то жизнью, или долгими муками.
Судя по взглядам взрослых, которыми они обменялись, головы у них уже шли кругом, и спрашивать что–то еще они попросту опасались. Переварить бы то, что уже услышали!.. Впрочем, царственный отец хотя и слушал сына более чем внимательно, но раздумывал явно над другим, время от времени с силой сжимая резные подлокотники креслица или теребя кончик рыжеватой бороды.
— Хорошо, Митя. Возвращайся к своим занятиям.
Поправив чуть–чуть перекосившуюся тафью на сыне и ласково поцеловав в щеку, царь проводил его до выхода из светлицы. Вернулся, тяжело осел на свое место и уставился на вернейшего из сподвижников и мудрейшего из соратников. Того, кто наставлял и утешал когда–то его самого, посильно ограждая от множества обид, чинимых сироте властными опекунами. Не раз находившего правильные слова и своевременный совет… Им многое предстояло обсудить.
* * *
— Говори.
Дьяк, официально приставленный к наследнику дабы облекать все его желания в правильные и доходчивые словеса для мастеровых людишек (а неофициально — глядеть, внимать и запоминать), послушно склонился, одновременно снимая обвязку с небольшого свитка:
— Первым делом было указано изготовить клиновую давильню общим весом в тридцать три пуда, из свиного железа . Исполнено мастерами Бронного приказа по рисункам Димитрия Иоанновича. Вторым — особливые бумазейные мельницы, валки для кручения и иную ремесленную утварь, по рисункам его же руки. Сей урок исполнили в царских мастерских. Так же было приказано доставить в бумагодельню мела, рыбьего клея, конопли и льна, а из лабазов Аптечной избы…
Повинуясь небрежному взмаху руки великого государя, дьяк понятливо опустил неинтересные мелочи:
— Уроки мастеровым людишкам задавал сам, на скудоумных не серчал, а с немалым терпением наставлял их в новом деле. Иной раз, примера для, и своими ручками белыми марался. А перед тем как бумазейное тесто в лотки лить, тако же сам все перещупал и проверил. Да и потом что–то непонятное делал, перед тем как шелковые платы с листами в давильню закладывали.
— Угум. И что, хороша ли бумага вышла?
— Про то мне неведомо, великий государь — Димитрий Иоаннович указал без него листы не вынимать, а пуще того рядом с давильней охрану учинить, чтобы его труды кто по недомыслию не испортил.
— Ступай.
Вновь небрежно шевельнув пальцами, властитель Московского царства отослал прочь верного слугу, и позволил себе немного помечтать. Если у сына получится с этой его новой бумагой (дай–то Бог!), то значит получится и все остальное. Драгоценный фарфор, чья стоимость равна его же двойному весу в серебре — а зачастую и в золоте! Стекло листовое и посудное, большие зеркала, добрая сталь… Представив, как наполнится его казна, великий князь не удержался и вскочил на ноги, нервно заходив по Кабинетной комнате. Полная казна — это скорое завершение строящихся засечных черт на границе с Большой ногайской ордой и крымчаками, и начало сооружения новых. А так же малых крепостиц и острогов для пограничных сторожей. Появится добрая земля для испомещения верных служилых людей, меньше будут угонять в полон черносошный люд, легче станет стеречь окраины державы… Будет много хорошей стали — появится много добрых сабель, пищалей, фузей и крепких доспехов. А значит, битвы с литвинами и поляками будут забирать меньше православной крови! Да и воеводы перестанут постоянно жалиться, что вороги–де лучше вооружены и защищены. Одна мысль цепляла другую, разум десятками перебирал самые соблазнительные идеи — пока Иоанн Васильевич не выдержал, и едва ли не бегом отправился в Крестовую, молиться и успокаивать свой дух. Сколько пролетело времени за этим занятием, он не считал, а личная челядь и ближные бояре беспокоить своего повелителя не осмелились, вполне разумно опасаясь вызвать на себя его гнев…
— Отец!
Что не осмелились сделать родовитые бояре, с легкостью сотворил юный наследник, буквально светящийся от радости и удовольствия — а следом за ним в святая святых Теремного дворца, царский Кабинет, с заметной робостью и смущением ступил и его подручник, Мишка Салтыков.
— Батюшка?..
— Здесь я, Митя, здесь. Никак похвалиться пришел, разумник мой?
— Да!
Глядя, как его вечно сдержанный сын открыто улыбается, по–доброму усмехнулся и сам государь.
— Ну хвались.
Не дожидаясь иных понуканий, отпрыск оружничего поспешно положил на стол большой тряпичный сверток. Развязал несколько узлов, едва удерживаясь, чтобы не помочь себе зубами, разметал в стороны неказистую посконь…
— О как!
В унизанных перстнями пальцах появился первый лист новой бумаги. Снежно–белый, плотный и одновременно гладкий, с удивительно ровными краями. А ко всему еще и гораздо прочнее обычного — ибо рвался гораздо хуже и с большей неохотой, чем обычная бумазея. Первый лист сменил второй, почти во всем повторяющий первый. Кроме нежно–лилового цвета. Третий отдавал зеленью, четвертый был явственного золотистого оттенка. Пятый опять был белым, зато в него узенькой дорожкой (по самому краешку) впечатались цветочные лепестки. На шестом, отливающем красным, в правом верхнем углу обнаружилась небольшая ромашка, удивительным образом ставшая одним целым с бумажным листом.
— По десятку листов каждого цвета, батюшка, и три дюжины белых.
Попробовав, как пишется на новинке, Иоанн Васильевич был приятно удивлен.
— Изрядно, весьма изрядно.
— Батюшка. Чтобы чужеземцы всякие не переняли секрет новой бумаги, надобно амбар, где ее льют, крепко сторожить. А лучше и вовсе, разобрать давильню, рамки и прочее, и умножив в числе, собрать в Александровской слободе, где и выделывать под неусыпным…
Легким движением сбив с сыновьей головы тафью, отец взьерошил тяжелую гриву волос:
— Хо–хо–хо, никак яйца курицу учить вздумали?
Заметив, как обиженно насупился отпрыск, царь слегка прижал его к себе:
— Ну–ну. Давно уже все приказы отданы, и людишки верные для присмотра подобраны. А насчет слободы, это ты молодец, славно придумал.
— А еще, батюшка, можно выделывать особливую бумагу для челобитных дел: с тисненым узором, изукрашенную державным орлом — и указать, чтобы все прошения были писаны только на таких листах. И духовные тако же, и купчие.
