Джессика Соренсен - Одиночество Новы
– Держи меня за руку, – Лэндон перекрикивает музыку и протягивает мне ладонь. Но я стою в нерешительности, гляжу на людей вокруг, уже теряющих рассудок, пьянеющих от музыки. – Нова! – Его голос возвращает меня в реальность. – Я рядом, и с тобой ничего не случится.
Я вкладываю пальцы в его ладонь, он тянет меня за руку и ставит перед собой, а сам идет следом, прикрывая меня и придерживая за бедра. У группы, которая выступает, музыка обычно резкая, агрессивная, но сейчас они играют одну из своих самых нежных и страстных песен.
Концерт проходит в помещении, но, стоя в толпе, вслушиваясь в слова песни и видя, как музыканты вкладывают в нее всю душу, я невольно жалею, что мы не на открытом воздухе, под сверкающими звездами. Тогда бы это чувство волшебства было сильнее.
– Тебе хорошо? – шепчет Лэндон мне на ухо, и его дыхание влажно касается моей щеки.
Я киваю, замечаю, что стою с закрытыми глазами, и открываю их.
– Хорошо, – отвечаю я, запрокидывая голову, чтобы заглянуть ему в глаза. – А тебе?
Лэндон кивает с еле заметной улыбкой на губах.
– Хорошо. Ты, наверное, единственный человек, с которым мне трезвому бывает весело. – Он говорит в шутку, но при виде неизменной пустоты в его глазах я думаю: может, это и правда.
Я поворачиваюсь и обвиваю его руками за шею:
– Почему? Что во мне такого особенного?
– Сам еще не разобрался, – отвечает он, держа руки у меня на пояснице, и лоб у него морщится. – Почему ты меня держишь на плаву?
Я сразу же чувствую себя маленькой, некрасивой, ничего не значащей для него. Вздыхаю и убираю руки, потому что мне хочется плакать. Но он крепче прижимает меня к себе и качает головой.
– Нет, Нова, я не в этом смысле, – уверяет он. – Я совсем не так выразился.
Я с трудом проглатываю душащий комок:
– А что ты хотел сказать?
Лэндон смотрит на меня и гладит пальцами по щеке:
– Сам не знаю. – Пристально смотрит мне в глаза, словно пытается прочитать в зрачках отражение собственных мыслей. Потом берет меня за руку, разворачивает спиной, прижимает к себе и обхватывает рукой за талию. – Давай просто послушаем.
– Ладно… – Мой голос теряется в звуках музыки, Лэндон целует меня в шею, присасывает кожу, даже покусывает. – Я люблю тебя, Нова… Всегда буду любить… Что бы ни случилось.
Я моргаю, прогоняя эти мысли, чей-то локоть пихает меня в бок. Я оказываюсь в гуще людей, они расталкивают друг друга, машут руками, крутят головами. В голове у меня снова мечутся цифры, мне нужно вернуть контроль над собой, но сквозь все это сумасшествие, сквозь слова песен и буханье барабанов пробиться невозможно. И куда я ни посмотрю, всюду вижу медовые глаза Лэндона и иссиня-черные волосы, а иногда – короткий темно-коричневый ежик, и вот уже не Лэндон, а Куинтон повсюду, целое море его двойников, и всем нужна помощь. И тут перед глазами встает то, хуже чего и быть не может.
Веревка слегка растрепалась, как будто вот-вот оборвется, и, падая на пол, я думаю только об одном: ну почему она не оборвалась?
– Черт… – Я стискиваю голову руками, уже жалея, что пошла сюда, – шум и неопределенность всегда подстегивают мою маниакальную тягу к контролю, и она выходит за всякие рамки. Колени у меня подгибаются, и я бессильно опускаюсь на землю, понимая, что меня легко могут затоптать, тем более что я совсем рядом с танцевальной площадкой перед сценой.
Но мне все равно. Я думаю только о Лэндоне. Он всегда так говорил – что будет любить меня, что бы ни случилось. Тогда я думала, это он просто так, а теперь догадываюсь: может, он говорил это для того, чтобы я знала, что он все равно любил меня, хотя и покончил с собой. Понимание не приносит облегчения, значит все время, пока мы встречались, он думал о том, чтобы меня покинуть. И наконец решился, и вот его нет, а я здесь – сижу на земле, на концерте, где мне и быть-то совсем не хочется. Мне наступают на руки, пинают ногами, но я не могу подняться. Психотерапевт всегда говорил: надо дышать и ждать, пока все пройдет, но как дышать, когда легкие все съежились и кислород не проходит, хоть ты сдохни.
– Нова, ты что? – Голос перекрывает крики и музыку, чья-то рука ложится на плечо, и кто-то поднимает меня на ноги.
Это не тот голос, который я хотела услышать: не Лэндон и не Куинтон. Это Тристан стоит передо мной, держит меня за руку, и лицо у него почему-то сердитое.
– Что ты делаешь? – Он сжимает мне руку у локтя и тащит в сторону, выставив другую руку перед собой и расчищая нам узкий проход. – Кто же в такой толкучке на землю садится.
Ноги у меня заплетаются, я безвольно тащусь за ним сквозь толпу, и наконец мы выбираемся из этого хаоса и выходим к палаткам, где поспокойнее. Голова у меня тоже становится полегче, но ненамного. Шум, гремевший вокруг, сменяется другим – криками прямо в голове. «Ты его не нашла… не помогла ему». Кому?
– Зачем ты ему так сказал? – Я выдергиваю руку из руки Тристана, когда мы подходим к нашей палатке. – Насчет того, что ему нельзя садиться за руль?
– Затем. – Тристан проводит рукой по волосам, убирает их, чтобы не падали на глаза, и держится за голову, отставив локоть. – Слушай, я ляпнул глупость, вот и все. Не надо было ему это говорить. Никого этим не вернешь. – Он отворачивается, сжимает рукой затылок и идет к палатке.
Я почти ничего не знаю о Тристане – только то, что он одних лет со мной, что он принимает наркотики, но, вообще-то, очень умный. Он в школе практически не занимался, но экзамены всегда сдавал хорошо. Я не знаю, что он любит и чего не любит, чем занимается, когда не пьет и не курит травку, а курит он ее без конца. Я никогда не видела его родителей. Не знаю, есть ли у него сестры или братья. Но он всегда казался мне хорошим парнем, и не укладывается в голове, будто он намеренно сказал Куинтону что-то такое, чтобы сделать ему больно.
Тристан ныряет в палатку и застегивает молнию на двери. Через несколько секунд из окошка ползет дым. Я тащусь к кулеру, открываю крышку и достаю бутылку пива. Отряхиваю приставшие кусочки льда, вытираю запотевшую бутылку о шорты, сажусь на кулер, пью пиво и вглядываюсь в толпу с безопасного расстояния. Палатка Делайлы с Диланом иногда пошатывается, и я почти уверена, что они там сексом занимаются.
«Как я сюда попала? Как оказалась сейчас здесь? В этой жизни?»
Я сижу на кулере, пью пиво, смотрю на сцену, вслушиваюсь в ритм и слова песен, несущихся оттуда. Чем больше алкоголя растворяется в крови, тем спокойнее мне делается. Небо начинает темнеть, Делайла с Диланом куда-то уходят, а Тристан так и торчит в палатке. Я сижу, запрокинув голову, и лакаю пиво, когда откуда-то из толпы появляется Куинтон. У него в руке сигарета, темные волосы мокрые, рубашка тоже, и лицо такое, будто он плакал.
Я опускаю бутылку и вытираю рот тыльной стороной ладони:
– Почему у тебя рубашка мокрая?
Он показывает пальцем куда-то через плечо, не глядя мне в глаза:
– Какой-то урод вылил на меня ведро воды, когда я мимо проходил.
– Ты как, ничего? – спрашиваю я, на самом деле имея в виду вовсе не воду.
Он пожимает плечами и стягивает рубашку через голову:
– Просто вода, подумаешь. – Бросает рубашку в сторону палатки и делает мне знак, чтобы я встала.
Я встаю, разглядываю мускулы у него на груди и на животе и рваный шрам, идущий вертикально через всю грудь, прямо над сердцем. Он открывает крышку кулера, берет пиво. Мускулы у него на руках приходят в движение, и вместе с ними шевелятся вытатуированные буквы. «Райдер, Лекси», – читаю я. Кто они такие? А под именами вытатуирована еще одна строчка: «Никто».
Куинтон встает, выпрямляется с пивом в руке и замечает мой взгляд. Ничего не говорит, отвинчивает крышку бутылки, запрокидывает голову и выдувает чуть ли не полбутылки одним глотком. Опускает бутылку и слизывает капли пива с губ.
– А где Тристан? – спрашивает он, глядя на сцену.
– В палатке.
– Что он там делает?
– Не знаю. Травку курит, наверное.
Куинтон поворачивает голову в мою сторону и приподнимает бровь:
– Откуда ты знаешь?
Я пожимаю плечами:
– По запаху, и дым шел.
Куинтон вставляет в рот сигарету и затягивается в несколько приемов.
– Да, похоже, ты права. – Он задерживает дыхание, кажется, дольше, чем нужно, потом разжимает губы, из них вырывается струйка дыма, скрывая его лицо.
Я ничего не понимаю: пахнет травкой, а курит он простую сигарету. Но глаза у него уже стеклянные и зрачки огромные. Он затягивается еще и еще и с каждым разом, кажется, все больше отключается. Наконец берет один из складных стульчиков, стоящих у входа в палатку, и садится. Я пытаюсь придумать, что бы такое сделать или сказать, и тут Тристан выходит из палатки – опять без рубашки, светлые волосы взлохмачены.
