Джон Дэвид Калифорния - Вечером во ржи: 60 лет спустя
Поворачиваюсь – он у меня за спиной, но толком его рассмотреть не могу: все расплывается.
На глаза навернулись слезы; хлюпаю, как младенец. Вижу только, что подошел он совсем близко и руку за спину прячет.
Нет, не в нижнем ящике, это я умышленно. Сказал, что в нижнем, а не в среднем, потому что в среднем, как я твердо знаю, хранится кое-что другое. И он теперь тоже об этом знает. Я уже собрался с силами, сжал покрепче собаку, приготовился его грохнуть – а он, оказывается, сунулся не в тот ящик. И меня как заколодило. Кураж потерял, но это еще не самое страшное. Нутром чую. То ли еще будет.
Что ж меня так развезло: реву, как сопляк. Не хочу здесь оставаться, хочу уйти. Хочу быть рядом с Мэри, хочу к Дэниелу и к Фиби, но умом понимаю: только здесь я свой. Точно говорю, потому как это понимание идет изнутри, где тишина. Во всей вселенной здесь и только здесь мое место; стоит ли удивляться, что у меня слезы текут. Не могу успокоиться, потому как нестерпимо понимать, что здесь – мой отчий дом, куда я стремился всю жизнь. А тот, кто стоит рядом, все понимает – я же вижу. Он с трудом, совсем по-стариковски шаркает назад, к своему столу. Собака для него – непосильная ноша, он со вздохом водружает ее на стопку листов и оборачивается ко мне. Жду, что он заговорит, но нет. Застыл, смотрит на меня – и ни с того ни с сего тоже пускает слезу.
Что-то пошло не так. Что-то надломилось. Смотрю на него и глотаю слезы, гоню прочь любые мысли, думаю только о том, как бы опять вооружиться собакой, – и начинаю задыхаться. В горле и в легких застрял огромный ком, и вытолкнуть его способны только слезы. Я, старый хрыч, обливаюсь слезами перед собственным… стою и обливаюсь слезами. Лучше не думать. Даже в уме не произносить это слово. Глотаю слезы, гоню прочь любые мысли, но ничего не могу с собой поделать. Вот оно, это слово, что режет больнее ножа. Я лью слезы перед собственным сыном.
Поскорей бы отсюда убраться. При том что в окна бьет солнечный свет, воздух тут затхлый, как в бункере. А мне не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Разжимаю пальцы – и блокнот падает на пол, а я не отвожу взгляда от стоящего передо мной человека, у которого по щекам катятся слезы. Лицо его неподвижно и абсолютно спокойно, а из уголков глаз так и текут слезы. Чувствую, дело за мной, иначе мы так будем стоять до бесконечности. А как подступиться, не знаю. То есть о чем конкретно спросить? Как моя жизнь оказалась в твоем архиве? Почему только здесь – и нигде больше – мое нутро молчит? Почему ты плачешь?
Вот как раз об этом и нужно спросить, но когда я раскрываю рот, с языка слетает совсем другое: этот блокнот я нашел у себя.
Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Это неведомое ощущение засело где-то в груди, и отмахнуться от него невозможно: это все равно что отмахиваться от языков пламени. Оно и жжет почти так же – остается только терпеть.
До чего же он великолепен. Почему я сразу не заметил? Он весь составлен из чернильных корпускул, пригнанных одна к другой. Как же я раньше этого не видел? Нет, не смогу я на это пойти. Никогда в жизни не смогу. Изнутри меня жжет огнем, а я стою и терплю. А жжет из-за того, что я чуть не взял грех на душу, и слава богу, что есть эта боль, – слава тому богу, который еще от меня не отвернулся.
Внезапно на меня накатывает адская усталость, и я опускаюсь на пол прямо там, где стоял. Умом невозможно постичь все происходящее, а оно еще и сопротивляется. Мой движок работает на предельных оборотах, чихает и обволакивает мне мозги черным дымом. А этот поднимает руку, хлюпает носом и – слышу – во что-то сморкается. Мне необходимо чуток передохнуть. У меня внутри гробовая тишина, тверже моей плоти. Тишина пронизывает насквозь, пускает корни у меня в животе, заполоняет всю комнату. Замечаю, что он от меня попятился и вернулся в кресло. Слышу – печатает, но слышу это, как в ватной дымке, которая плывет в мою сторону, будто перестук сам по себе не способен проникнуть сквозь толстую стену молчания.
Исправляю свои ошибки. Как же долго я был слеп, но вот теперь наконец-то взялся за ум. Ведь я его бросил. Повернулся к нему спиной. Отрекся от собственного сына, но это еще можно исправить. Пока не поздно. Время еще есть. Надо успеть. Мое сердце переполняет теплота к нему – впрочем, так было всегда. Только раньше эта истина была мне недоступна. Как я мог не видеть очевидного? Много лет я пытался от него освободиться, но не мог, по одной простой причине. В глубине души я этого не хотел.
Я знаю, как это называется, и не боюсь называть вещи своими именами. Мне стыдно, я заслуживаю самой жестокой кары, но, по крайней мере, теперь я не боюсь говорить об этом вслух. Он – часть меня, а я – часть его, и нужно это признать. Боже милостивый, помоги мне один-единственный раз. Ибо видишь и слышишь меня, ибо знаешь, когда я изрекаю то, о чем прежде молчал. Я его люблю. Я его люблю.
Дробь пишущей машинки бьет мне прямо в ухо, и я вдруг поднимаюсь на ноги. Голова кружится, колени дрожат, но надо срочно бежать в сортир, потому что мочевой пузырь лопается. Рыскать в поисках не придется: я просто выскакиваю в коридор и распахиваю первую дверь направо, вот и все.
Стоя над унитазом, слышу: стрекот пишущей машинки внезапно умолк. Я не двигаюсь с места, хотя уже сделал свои дела; брюки спущены, в руке сморщенный пенис; снаружи проникает достаточно света, чтобы мне все было видно в темной ванной комнате. Наверное, я чего-то жду, и мне начинают мерещиться чьи-то рыдания.
Есть вещи, которые возможно отдать, а есть такие, которые невозможно. Я отдаю ему то, чего отдать нельзя, потому что беру это у себя. Беру частицы себя, понимаю, что они ко мне не вернутся, и отдаю ему, и чувствую, что это правильно.
Сейчас мне нужно превратиться в того рыцаря. В кои веки это стало важно. Бумага, чернила, мысли, сюжеты – не более чем банальности, но они вдруг приобрели огромное значение. Это вопрос жизни и смерти, и я должен стать тем рыцарем. Путь предстоит недолгий, но на нем подстерегают предательские дыры; провалишься – я уже не смогу тебя вытащить. Мне нужно заострить копье и превзойти самого себя, причем без отлагательств. Раньше это были детские игрушки, уроки, вызубренные в школе. Теперь все всерьез, и мне нужно стать рыцарем, чтобы охранять каждый его шаг. Что отдам ему – того лишусь сам, поскольку я его отпущу на все четыре стороны. После того как нашел. Будь у меня возможность загадать одно желание, я бы пожелал, чтобы он навек остался здесь, рядом со мной. Но я никогда этого не допущу. Вот что у меня для него приготовлено: дар, который сделает его целым и невредимым. Я стану его рыцарем, я укажу ему дорогу домой.
Слышу – знакомая пишущая машинка ожила; подтягиваю брюки, спускаю воду. В кабинет даже не возвращаюсь, шагаю себе по коридору, удаляясь от этого перестука. Не знаю, правильно ли я иду, но, как оказалось, мне можно не забивать голову. Шагаю себе и шагаю, так и дохожу до входной двери. Берусь за дверную ручку и сердцем чую, что больше сюда не вернусь.
Закрываю глаза, стараюсь уловить перестук – и не напрасно. Он тут как тут, в глубине моего разума, деликатный, мерный ритм. Не знаю, что тут случилось и куда меня занесло. Будто свалился в огромный чан с кипящей смолой и сгинул, но чудом сумел выкарабкаться и соскользнуть на пол целым и невредимым. Прошел сквозь какие-то врата, и теперь путь свободен. Знаю, мне пора; еще нужно будет сделать пару остановок. В последний раз проверяю тишину, заполонившую сердце, отворяю дверь и выхожу за порог.
21
Мимо почтового ящика выхожу на дорогу, спускаюсь с трех пригорков, поворачиваю направо – и прямиком к автобусной остановке. Не загружаю себя тем, что произошло и какой в этом смысл, – может, смысла никакого и нет. Хочу поскорее убраться. Когда-нибудь на досуге сяду и все это обдумаю. Прокручу назад в уме, обмозгую все до мелочей и сложу мозаику, фрагмент за фрагментом. Но не сейчас. Сейчас есть дела поважнее.
Вот повезло так повезло: автобус подошел сразу и я опять расположился на двух сиденьях.
Сквозь полудрему вижу за окном мягкий свет шествия уличных фонарей, но стоило нам разогнаться, как все слилось в одно красочное пятно.
Почти всю дорогу до Нью-Йорка я проспал; приехали мы к утру. Слоняюсь по автобусному вокзалу, потому что в гостиницу тащиться неохота; в пять утра открывается вокзальный буфет, но после этого мне ждать еще четыре часа. Беру себе кофе, пью чашку за чашкой и курсирую между своим столиком и уборной.
Иду на улицу подышать свежим воздухом. Перехожу на другую сторону, удаляюсь на полквартала – просто чтобы убить время. Ни свет ни заря, на улицах почти безлюдно. Солнце, правда, встало, но еще не выглянуло из-за крыш. Оно распалось на миллионы сверкающих частиц, выбирается из воды и крадется переулками. По пути вижу книжный магазин; в витрине выставлена карта Манхэттена. Чисто из интереса останавливаюсь и нахожу пальцем свое местоположение. Это – нечто. Множество тайн за множеством кирпичных стен. Но она прекрасна. Веду пальцем по стеклу через всю карту, от автовокзала до парка, дальше вверх, до нашего старого дома, и обратно в парк – причем всеми путями, какими я только ходил в последние дни. Палец помнит каждый мой шаг. Ведет меня разными улицами в Чайнатаун, на Юнион-сквер и обратно к «Рузвельту», по всему Манхэттену – и приводит туда, где я сейчас остановился. Под пальцем у меня – история, а в витрине выставлена моя жизнь. Проживаю ее в обратном порядке: палец двигается назад, воспроизводя каждый мой шаг. Походил я туда и обратно, поплавал от настоящего к прошлому, от настоящего к прошлому, а тут, глядишь, и на автовокзал пора.
