Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Закончив чтение, хамбо-лама медленно склонился перед шелковым свитком, коснувшись его лбом. Затем он выпрямился, повернулся ко мне и низко, почтительно поклонился.

Это был не просто поклон. Это было признание. На глазах у сотен свидетелей высший духовный авторитет степи назвал меня тем самым Белым Нойоном из пророчества.

Офицеры стояли, открыв рты. Гурко, кажется, забыл, как дышать.

Церемония завершилась. Ламы, бормоча молитвы, удалились в отведенные им шатры. Свиток остался лежать на столе, как главная улика и святыня.

Ко мне подошел Изя. Его торжественный вид исчез, сменившись привычной деловитостью.

— Ну как? — подмигнул он. — Внушает?

— Изя, ты дьявол, — честно сказал я.

— Я ангел, Курила. Ангел-хранитель твоих дел. Слушай сюда. Эту штуку, — он кивнул на свиток, — нельзя просто так в обозе возить, как мешок с крупой. Это знамя. Его надо нести перед войском. Нужен каркас. Рама. Легкая, но прочная. И ее надо покрыть сусальным золотом. Чтобы блестело на солнце так, что глазам больно. Выдели золото, и я все устрою в чистом виде.

Я подошел к столу и провел пальцем по шелку. Он был гладким, прохладным и… абсолютно новым. Никакой патины времени, никаких потертостей. Свежайший китайский шелк и тушь, которая, кажется, еще не до конца просохла.

Я усмехнулся и посмотрел на Изю.

— Изя, это великолепно. Но скажи мне честно… Мне кажется, или эта ваша вязь написана с легким одесским акцентом?

Шнеерсон даже глазом не моргнул.

— Ой-вэй, о чем ты говоришь, Курила? — возмутился он с праведным негодованием. — Мог ли я, простой смертный, создать такое? Это все мудрость и искусство почтенного хамбо-ламы Джамьян-гэгэна! Без его помощи, без его знаний древних текстов в монастырской библиотеке, мы бы никогда не смогли найти и правильно истолковать это древнее пророчество.

Он хитро прищурился.

— Я просто… помог ему с каллиграфией. У меня хороший почерк, ты же знаешь. А старик плохо видит.

Он стал серьезным.

— Но ты должен понимать, Курила. Это не благотворительность. Старик — хитрый лис. Он поставил на нас не потому, что поверил в сказку, которую мы с ним сочинили. Он хочет власти. Он хочет, чтобы его монастырь стал главным.

Изя понизил голос.

— За эту услугу, за то, что он рискнул своей головой, объявив войну Цинам, его нужно будет отблагодарить. Когда Урга будет нашей… когда мы победим… он должен стать новым Богдо-гэгэном. Главой всех монгольских буддистов. Такова цена пророчества.

Я смотрел на него и понимал: это не афера. Это высокая политика. Сделка, скрепленная не печатью, а верой тысяч людей. Хамбо-лама использовал меня, чтобы возвыситься, а я использовал его, чтобы получить армию.

— Будет ему Богдо-гэгэн, — кивнул я. — Бери золото, Изя. Делай свою раму.

Шнеерсон, довольный, сгреб свиток.

Я остался один у стола. Механизм был запущен. Весть о «Белом Нойоне» и пророчестве уже летела по степи быстрее телеграфа.

Теперь нам не хватало только одного. Главного героя этой пьесы. Того, кто осмелится выйти из тени и назваться «потомком Голубого Волка». И я догадывался, что Изя уже знает, где его искать.

Следующие два дня лагерь жил в состоянии тихого, мистического помешательства. Слухи, запущенные Хамбо-ламой и умело подогретые Изей, сделали свое дело быстрее и эффективнее любых вербовщиков.

К лагерю потянулись люди. Сначала одиночки — пастухи, охотники, монахи-отшельники. Потом — небольшие группы. И вот уже целые семьи, оставив свои стада, ехали к нам, чтобы своими глазами увидеть «Белого Нойона» и его «небесный огонь».

Я стоял у штабной палатки и наблюдал за этим паломничеством. Это больше не напоминало военный лагерь. Это было похоже на стойбище во время великого праздника Цаган Сар.

К полудню пришла первая настоящая удача. К внешнему периметру подскакал десяток молодых воинов. Они были из улуса нойона Эрдэни — того самого, который отказал мне.

— Наш нойон ослеп от страха перед маньчжурами, — заявил их старший через Хана, дерзко глядя на моих часовых. — Но мы слышали голос Учителя. Мы пришли служить Белому Нойону, ибо так велят духи.

Я принял их. Это был первый треск в монолите феодальной верности. Пророчество начало раскалывать степь.

Но самое безумное творилось у ракетной мастерской.

— Ваше высокоблагородие! — ко мне подлетел взбешенный Гурко. Его лицо шло пятнами от возмущения. — Это… это немыслимо! Это балаган!

— Что случилось, полковник?

— Они превратили артиллерийскую позицию в капище! — он махнул рукой в сторону ограждения, где стоял наш пусковой станок. — Мои часовые не знают, что делать. Разгонять их прикладами? Стрелять? Это подрывает всякую дисциплину!

Я пошел с ним. Картина была сюрреалистичной.

Вокруг огороженной площадки, на почтительном расстоянии, стояла плотная толпа. Ламы в бордовых халатах, пастухи в овчинных тулупах, женщины с детьми. Они не шумели, не пытались пролезть. Они просто стояли и смотрели на грубый деревянный желоб станка, как на спустившееся с небес божество.

Некоторые монахи монотонно бубнили молитвы, перебирая четки. Старики кропили землю вокруг ограждения молоком и кумысом. А на кольях забора, на кустах вокруг, даже на веревках ограждения уже трепетали десятки, сотни ярких шелковых лент-хадаков — синих, белых, желтых.

Военный объект превратился в святыню.

— Спокойно, полковник, — сказал я, положив руку на плечо Гурко. — Пусть молятся. Не гоните их. Сейчас эти ленточки завоевывают для нас сердца быстрее, чем ваши пули. Это — наша артиллерийская подготовка. По душам.

Гурко только крякнул, глядя на это безумие, но спорить не стал.

Ночь опустилась на степь тяжелым, холодным покрывалом. Лагерь затих, лишь изредка всхрапывали кони да перекликались часовые.

Я сидел в своей палатке, разбирая донесения разведки, когда полог бесшумно откинулся. Внутрь скользнула тень.

Я схватился за револьвер, но тут же опустил его.

Это был Изя. Но узнать его было непросто. Поверх своего неизменного сюртука он накинул темный, засаленный монгольский халат, а на голове у него красовалась шапка, точь-в-точь как у ламы-гэгэна.

— Ой-вэй, Курила, тихо! — прошипел он, прикладывая палец к губам. — Не шуми. Меня таки приняли за своего, теперь я могу ходить где угодно, хоть в юрту к нойону, хоть к черту в пекло.

Его лицо, обычно плутоватое и веселое, сейчас было предельно серьезным. Исчезла всякая ирония.

— Тот, кого мы ждали, пришел, — прошептал он. — Он здесь. В лагере.

Я напрягся.

— Кто?

— Найдан-ван. Тот самый, про которого шепчутся ламы. Потомок. Он пришел тайно, с малой охраной. Он хочет говорить. Сейчас. Наедине.

Сердце гулко ударило в ребра. Вот он. Момент истины. Главный актер вышел на сцену.

— Зови, — коротко бросил я. — Часовым скажи — пропустить без вопросов.

Изя кивнул и растворился в темноте так же бесшумно, как появился.

Я поправил мундир, сел за стол, положив руки перед собой. Я был готов.

Через минуту полог палатки резко откинулся. Внутрь ворвался порыв холодного ночного ветра.

В палатку вошел человек.

Он был среднего роста, но казался огромным из-за ширины плеч и той ауры силы, которая исходила от него волнами. На вид ему было лет сорок. Смуглое, скуластое лицо, перечеркнутое шрамом на щеке. Короткая черная борода.

Он был одет в богатый, но не вычурный шелковый халат, подпоясанный широким кушаком. Никаких лишних украшений, никакого золота. Только рукоять тяжелого ножа на поясе.

За его спиной, как две тени, выросли двое телохранителей. Их лица были закрыты платками, видны были только глаза. В руках они держали обнаженные, изогнутые сабли.

Охрана снаружи дернулась было, но я поднял руку, останавливая своих.

Вошедший сделал шаг вперед. Его телохранители замерли у входа.

Он смотрел на меня. Прямо, тяжело, не мигая. В этом взгляде не было ни страха беглеца, ни подобострастия просителя, ни фанатизма монаха. Это был взгляд равного. Взгляд хищника, который зашел в логово другого хищника, чтобы решить, драться или договариваться.