Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Он постучал пальцем по карте, где был отмечен район кочевий нойона Эрдэни.

— Нойон Эрдэни правит телами своих людей, Курила. У него сабли, кони, стада. А эти господа в бордовых халатах правят их душами. И страхами. И надеждами. А душа, я тебе скажу как коммерсант, всегда главнее тела. Тело можно купить, но душу можно только увлечь.

— Хорошо, — сказал я жестко. — Если они правят душами, значит, мы должны дать им новую веру. Слушай внимательно, Изя. Я ставлю тебе задачу. Техническое задание, если хочешь.

И начал загибать пальцы, формулируя пункты так четко, будто диктовал условия контракта на поставку динамита.

— Итак, задача номер один: нам нужна массовая поддержка. Не кучка наемников за серебро, которые разбегутся при первой опасности. Нам нужно народное ополчение. Фанатики. Нам нужна Священная война. Крестовый поход, джихад — называй как хочешь, но в буддийской обертке. Они должны идти за нами не ради денег, а ради спасения своей веры.

Изя кивнул, его лицо стало серьезным и сосредоточенным. Он ловил мою мысль на лету.

— Задача номер два: у этой войны должен быть Враг. Четкий, понятный каждому пастуху. Не абстрактная «цинская администрация» и не далекий Пекин. Это должен быть образ Зла. «Маньчжуры-угнетатели», «демоны, носящие позорную косу», «пожиратели веры». Мы должны расчеловечить противника.

— Задача номер три: у войны должен быть Лидер. Местный. Герой. Какой-нибудь «потомок Чингисхана», «Златой Царь» или реинкарнация великого воина. Которого мы найдем… или назначим. Нам нужен флаг, за которым пойдут.

Я сделал паузу перед самым сложным пунктом.

— И задача номер четыре, самая трудная. У этой войны должны быть Союзники. Те самые китайцы-факельщики, которые сейчас режут маньчжуров у себя дома. Монголы ненавидят китайцев не меньше, чем маньчжуров. Но нам нужен этот союз. Твои ламы должны объяснить пастве, что восставший китаец — это друг. Что он тоже инструмент в руках богов. Это нужно обосновать теологически. Железобетонно.

Я закончил и посмотрел на Изю. Он сидел неподвижно, глядя в пространство, и я видел, как в его глазах отражается пламя лампы. И еще какой-то другой, внутренний огонь.

— Сможешь сделать? — спросил я. — Обернуть все это в их… пророчества? Найти нужные сутры? Заставить лам объявить об этом во всеуслышание?

Изя медленно перевел взгляд на меня. На его губах заиграла хитрая, чисто одесская улыбка. Он потянулся к кружке с остывшим чаем, сделал глоток и поставил ее обратно с гулким стуком.

— Ой-вэй, Курила… — протянул он с восхищением. — Заставить еврея придумать новую религию для буддистов, чтобы монголы пошли воевать за русских против маньчжуров в союзе с китайцами…

Он покачал головой, словно не веря в происходящее.

— Это будет мой лучший гешефт. Такого на Привозе не купишь. Считай, что твой заказ принят в работу, начальник. Мне понадобятся шелк, лучшая тушь, немного золота на подарки и… один очень сговорчивый хубилган. И я его найду.

Утро пришло серым, сырым и тревожным. Лагерь только начинал просыпаться, над палатками плыл запах дыма и каши, когда дозорный на высоком холме трижды выстрелил в воздух и начал размахивать сигнальным флагом.

— Тревога! С юго-запада большая колонна!

Лагерь мгновенно ожил. Мои «каторжные» роты, уже знающие, что такое дисциплина, без крика и суеты похватали оружие и заняли позиции за телегами и насыпями. Гурко, уже одетый по форме, выскочил из палатки, на ходу застегивая кобуру.

— Ваше высокоблагородие, — крикнул он, — похоже, гости! И немало!

Мы поднялись на возвышенность. Я приложил к глазу тяжелую подзорную трубу.

В утренней дымке, стелющейся по степи, медленно двигалась темная, извивающаяся масса. Это был не боевой отряд. Это был исход.

Около трех десятков крытых тяжелыми кошмами повозок скрипели на неровностях. За ними пылили небольшие отары овец и табуны лошадей. А вокруг, охраняя этот кочевой город, ехали сотни всадников.

В трубу я видел их лица и одежду. Это были не монголы.

Вперед, отделившись от колонны, вылетели двое. Я узнал их сразу. Хан, в своем неизменном лисьем малахае, и Пржевальский в офицерском полушубке.

— Отбой тревоги! — скомандовал я. — Свои!

Они подскакали к подножию холма. Пржевальский, грязный, небритый, но довольный, как кот, объевшийся сметаны, козырнул.

— Нашли, ваше высокоблагородие! — доложил он, и в его голосе звенела гордость следопыта. — Беженцы из-под Кульджи. Джунгарцы, уйгуры. Воевали с цинскими карателями, их разбили, ушли через перевалы. Хотят говорить.

Колонна остановилась в полуверсте от нашего лагеря, соблюдая осторожность.

Я смотрел на них, и сердце мое билось чаще. Это была не просто толпа беженцев. Это была готовая армия, закаленная в боях.

Они разительно отличались от монголов. Мужчины — худые, жилистые, с густыми черными бородами и резкими, европеоидными чертами лиц. На головах — тюбетейки или чалмы, на плечах — полосатые халаты. Их лица, выжженные солнцем и войной, были похожи на старый пергамент, на котором написана история поражения, но не смирения.

Женщины, закутанные в темные одежды, закрывали лица, прижимая к себе детей. Дети смотрели на нас молча, огромными, недетскими глазами. От всего их табора веяло горем, пылью, потом и кровью.

Но главное — оружие. У многих за спинами висели не ржавые фитильные самопалы, а трофейные капсюльные ружья, явно отбитые у китайских солдат. На поясах — кривые бухарские сабли в потертых ножнах. Их кони были измотаны до предела, ребра торчали наружу, но это были породистые, крепкие степные скакуны, способные пройти еще тысячу верст.

От группы всадников отделился один человек. Он спешился и пошел нам навстречу.

Высокий, сухой старик с белоснежной бородой, ниспадающей на грудь. Его спина была прямой, как клинок. Глаза под густыми бровями горели тем самым огнем, который я искал, — огнем фанатика, потерявшего все, кроме чести и ненависти.

Хан шагнул вперед, выступая посредником.

— Это — Осман-бек, — сказал он с уважением. — Он вел своих людей в бой под Урумчи. Он потерял трех сыновей, но спас свой род.

Я кивнул, приветствуя его.

— Салам, — произнес я единственное слово, которое знал наверняка.

Осман-бек приложил руку к сердцу и слегка поклонился.

— Алейкум ассалам, нойон, — ответил он. Его голос был сухим и скрипучим, как песок пустыни. — Мы слышали, что в степи появился урусский вождь, который собирает силы против Дракона. Мы пришли посмотреть, правда ли это.

— Правда, — ответил я. — Мой враг — ваш враг.

Старик посмотрел на меня долгим, оценивающим взглядом. Он видел перед собой чужака, неверного, но он видел и силу. Мои солдаты, мои пушки, моих сытых коней.

— Цинские собаки сожгли наши мечети, — сказал он тихо. — Они убили наших стариков и осквернили наши дома. Мы ушли, чтобы сохранить жизнь нашим женщинам и детям. Но наши сабли еще остры, а сердца полны мести.

Он сделал паузу.

— Мы — не попрошайки, нойон. Мы — воины. Дай нам еды для наших семей и место, где они будут в безопасности, пока мы воюем. И тогда триста моих бойцов встанут под твое знамя. Мы пойдем за тобой хоть в пасть к шайтану, если ты дашь нам возможность резать маньчжуров.

Я не стал торговаться. Я не стал спрашивать про верность или дисциплину. Я видел их глаза. Людей, потерявших родину, не нужно учить ненависти. Их нужно только вооружить и накормить.

— Ваши женщины и дети будут гостями в моем лагере, — ответил я громко, чтобы слышали и мои офицеры, и его люди. — Они получат хлеб, мясо и защиту. Никто не посмеет их тронуть. А ваши воины…

Я протянул ему руку.

— Ваши воины станут моими братьями по оружию. Добро пожаловать, Осман-бек.

Старик на мгновение замер, глядя на мою протянутую ладонь. Для правоверного пожать руку неверному — шаг непростой. Но он сделал его. Его сухая, жесткая ладонь крепко сжала мою.

— Иншалла, — прошептал он. — Да будет так.

Союз был заключен. У меня появилась кавалерия. И это были не просто наемники. Это были волки, жаждущие крови.