Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Прогрессор попытался найти такое положение, при котором корни не впивались бы в один бок, и локоть товарища – в другой. Хорошо еще, что он не расспрашивает. Снаружи грохотало канонадой. Может, это и был артогонь. Да еще и кое–кто крутится, как уж на сковородке.
Утро выдалось прелестно–открыточным. Вот только жратоньки бы не помешало. А вот обстановочка была не очень – отряд разбит. Может, кто–то еще и ушел. Но это вряд ли. Да и пленных Негода не берет. Он и так еще на той войне с германцами два раза контуженный, да еще и краснопузых не любит. А кто их на Дону любит? Вот только он и повстанцев не любит, потому что у него то ли хату спалили, то ли жена с анархистом убежала. Вот и гоняет своих по окрестностям, хочет пейзаж висельниками украсить.
Глина тащился по степи, мечтая о захвате в плен какого–нибудь толстого белогвардейца. Вот бы веселуха была! Паша шел следом и проклинал все на свете – ботинки развалились окончательно, а босиком бывший программист даже в детстве не ходил. Сколько ж тут острых камешков! А от товарища никакой помощи – шило, дратва и всякие сапожные гвоздики у него в торбе были, а торбу он забыл. Глина шарахнулся в сторону, одновременно падая в траву и сдирая винтовку с плеча. Ну ё–мое. Только разъезда казаков и не хватало для полного счастья. Ага. Трое. Может, и получится. Не трое. Двое, у третьего руки за спиной связаны. Глина чуть повел стволом и аккуратно нажал на спусковой крючок. Прогрессор поспешно выстрелил во второго казака, с рыжим чубом из–под фуражки.
Рыжий корчился на траве, махновец стаскивал со второго убитого сапоги, да и гимнастерка тоже ничего, новая. Палий сполз с коня, грохнулся на землю, не веря собственному счастью. Но трава, земля и жирный черный жук, ползущий на юго–запад, были очень даже настоящими. Руки болят, кровь возвращается. Неженка городской за плечо трясет, флягу трофейную протягивает. Тьху ты! Самогон там, печет нелюдски на зубы выбитые и губы разбитые.
Глина задумчиво оглядел свое войско – студент городской, задумчивый–задумчивый, обувается. И Палий, тихо и быстро выхлебавший всю флягу самогона. Да ты стоять не можешь, не то, что верхом ехать. Палий зыркнул недобро, сплюнул красным, кое–как поднялся на ноги. Скрутил дулю, ткнул ее товарищу под нос, еще и покрутил для убедительности. Цапнул повод мирно пасущейся лошади, которая поближе, влез в седло с первой попытки. Глина только хмыкнул.
Студент оставил в покое ботинки, маловаты, на два размера, критически оглядел оставшихся коней. Чалую уже забрал себе Палий, ну и ладно. Гнедая с ремнем не хуже. Стоит себе, травку жует. Просто иллюстрация к детской книжке. Паша почесал новому транспортному средству между ушами, на всякий случай. Валенок от этого просто млел. Хорошее животное было, пока в него не попали. А теперь – какая–то подозрительная лошадь. Вдруг лягнет? Или укусит? Чем масть темнее, тем лошадь злее. А у этой и ноги черные, и морда, и ремень черный вдоль спины. И косится злобно. То ли дело Валенок. У того все мысли были – «жрать!» и «спать!»
«Отряд не заметил потери бойца». Вот голову бы автору этой фразы оторвать! Хороших людей жрут мухи, враг на хвосте, бой принять – самоубийство. А у этой гнедой паскуды рысь тряская. То ли Глина дорогу знает, то ли просто жить хочет и гонит наобум. Ага. Вот и курган какой–то. Может, даже скифский. Палий на курган взглянул, подъехал к Глине ближе, сказал что–то. Прогрессору рукой махнул и погнал чалую за курган, там яр, а дальше можно и пересидеть до ночи. Если, конечно, там нету никакой контры.
Это что еще за новое явление в вексиллографии? Флаг чей над селом? Желто–синий, да только черная полоса по диагонали? Прогрессор поежился. А вот Палий кобылу пришпорил да понесся, как наскипидаренный. Глина только пальцем у виска покрутил. Хотя это только Ворону не до баб, а вот вороновцам – очень даже. А если он и вправду соединился с Ляховским, то женское население пострадает.
А ничего себе наш психопат хату отгрохал, бляхой крытую. Или может, выселил какого–нибудь старичка–помещика и сам в имении жить стал? Занавесочки в синий горошек. Безвкусно. На плетне миски оловянные сохнут. Практично. По двору здоровенный черный петух бегает. На сливе, за хатой кошка черная сидит, на толстой ветке. Пастух коров гонит, вечереет уже, черная корова к хате заворачивает. От это живность! Глина ночевать в этой хате не собирался. Палий и так живым людям свечки за упокой ставил, креста не носит.
Женщина какая–то с ведрами к хате идет. Ого, как побежала. Ведра бросила, Палию на шею кинулась. Ты смотри! Не брехал, и впрямь женатый.
Прогрессор оглядел обстановку. Какие омерзительные восковые цветочки на подоконнике! Ковриков никаких нет, пол, правда, не земляной, а деревянный, выскобленный. Печка интересная, плиткой обложенная. Стены тоже неинтересные, беленые. Сундук стоит, с крышки кожанка свисает. На кухне тоже ничего интересного, кроме сковородника и кошачьей плошки с водой на полу. Хозяйка мужа кормить собирается или как? Да и не только мужа.
О, борщик. Пахнет приятно. Где моя большая ложка? Паша с тоской вспомнил свою ложку, мельхиоровую, с витиеватой надписью «Дорогому Внуку». Здесь приходилось обходиться деревянной, носить ее за голенищем сапога, хорошо еще, хоть личная. Демченко вырезал, в обмен на дежурство. И человека уже нету, а ложка удобная.
– Хороший борщик, хороший. Мышка тоже кушала. Умерла. – пискнул кто–то за спиной у прогрессора.
Послышался звук подзатыльника.
– Мышка подавилась, – сказала женщина.
Паша чуть не подавился сам, обернулся посмотреть. Маленькое и грязное дитятко неопределенного пола, в слишком больших штанах и рубашке, босое, с большой рогаткой за поясом, и его мать, в розовом платье и с бидончиком молока. По современным прогрессору канонам, она была бы красавицей. По канонам журнала «Нива» и 1913 года – слишком тощая, слишком голенастая и без интересной бледности.
– Это не ребенок, это безобразие! – безобразие цапнуло со стола кусок хлеба, хлебнуло из бидончика и усвистело на улицу. Из хозяйской комнаты доносился здоровый храп. – Вся в отца.
Паша только плечами пожал. А борщ неплохой, зря Палий так говорил. Да и чисто в
хате.
– Роман в принципе неплохой человек. Ну комиссара подорвал, так он больше не будет.
– Изобретатель! Китайца какого–то вверх ногами закопал. На такое у него время есть. А как сарай покрасить – так его днем с огнем не найдешь.
– Зато непьющий, – прогрессор сам себе не верил – защищать малограмотного убийцу в семейной ссоре. Комедия абсурда.
– А зубы ему кто выбил? – жена Палия забрала из–под носа у бывшего студента пустую миску, бросила в жестяное корыто, над которым был пятью гвоздями присобачен рукомойник, налила в закопченную кастрюлю воды – греть, завозилась с печкой, чиркая вонючими спичками.
– Он уже умер, – прогрессор все больше и больше чувствовал себя персонажем не пойми чего.
Утро добрым не бывает. Хоть оно и солнечное. Хоть и сумели прорваться через казачню, «косит белых пулемет», как говорится. Лось с превеликим удовольствием дал пинка ездовому. Раз ты ездовой, так и занимайся лошадьми. От село затюканное. Ну Крысюка–то чего бояться? Он же не чекист какой, обычный человек. И командир тоже не кусается. Особенно если помер. Бывший студент оглядел лагерь – лошади на месте, куда ж они, спутанные, денутся, Крысюк пулемет осматривает, командир как лежал со вчерашнего вечера, так и лежит. Два перевязочных пакета извели. Пульс вроде есть. Это хорошо. В госпиталь бы его, мы ж не доктора. Лось пошарил по карманам – кисет есть, даже чуть–чуть табака есть. Крысюк закончил с пулеметом, почесался где–то под пулеметными лентами. Удобно кто–то придумал! Сам Лось тоже таскал на плечах две ленты, наподобие мексиканского повстанца.
Ситуация… Красных гонят, аж пищат. Деникин наступает, только от этого не легче, он же и повстанцев громит. И будет бить до сентября, если бывший студент правильно помнил историю. А до осени доживут далеко не все. Вроде бы Ляховский здесь крутится. Вроде бы? Да и кто этот Ляховский? Может, тоже золотопогонник. Шкуринский вот тоже чуть красным командиром не стал. И на сколько хватит пяти пулеметных лент? Сколько могут продержаться трое, без подмоги? Тачанку тряхнуло на очередном холмике, Лось чуть не откусил себе язык. Командир слабо заматерился. Живучий. Хотя бабушке за день до смерти тоже лучше стало.
Тачанка куда–то ехала, кони пофыркивали время от времени, степь зеленела и цвела, погони было не видать. Сиди себе, грейся на солнышке. Гордееву повезло, сразу башку снесли. Интересно, кому достанется его аккордеон? И Шульге повезло, хороший боец был, четверых уложил, пока в него самого не попали. Палий вроде бы ушел, если уцелел, то хана донскому казачеству. Это ж не немцы подневольные, которых кайзер воевать заставил. Пятеро из двадцати. Мама дорогая. Бывший студент очень хотел домой, на восьмой этаж, к любимому компьютеру и очкам в синеньком футляре, обклеенном блестками.
