Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Уставился Шульга на огурцы, плечами пожал. Таким огурцом кого–нибудь убить можно. А Палий себе чавкает, хуже свиньи. Торговка только руками разводит – один убыток! Не покупает, а пробует. Уже третий жрет.
– Не, невкусные они. Водянистые сильно и солонючие.
Шульга огурцы не любил. Ни соленые, ни кислые – никакие. А вот та дамочка, в штанах с лампасами, помидоры продает. Проверим. Ничего так соления, особенно после вчерашнего. Таки гроши пойдут? Берет «колокольчики», интересно. На контру надеемся?
Еще одна дамочка идет, нос задрала. За ней однорукий плетется. С поезда слезли, а багажа нет. Интересно. Командира ищут. Ищите, ищите. Може, он вам пропишет клистир в три ведра.
Трохим, падла флотская, загордился. Набрал десяток сопляков – уже командир. Хочешь отколоться – да пожалуйста! Только ж и сам угробишься, и отряд свой положишь. Потому что хороший командир не только в атаку сам идет, а еще и думает, что да как. Кто то село за пять минут против нас настроил? Мешал тебе тот войт? Зачем его было вешать? У нас тогда на хвосте и так белые висели, еле ушли, пулеметчика нашего – в клочья, пулемету кожух пробило, еще семеро там осталось, а тебе – «борьба с эксплуататорами!» Нет у человека ума, нет. Палий – и тот умнее.
Вылез из хаты Александров. Полдень скоро, а это опудало только глаза продрало. Дезертир, от мобилизации ушел, гонял по шляхам да устраивал полиции веселую жизнь. Там экономию подпалил, там ограбил кого–то побогаче, там – полицейского вздернул, а поймать не могут, не разглядели толком. Как можно разглядеть человека, у которого на башке – мешок? А когда немцы пришли – так совсем весело стало. Вот с тех пор у Александрова и куртка мадьярская, в трех местах штопанная, галуны ободранные. Живучий солдат попался, что и говорить. А сам виноват. Александров же в Венгрию не лез, солдата этого из хаты не выгонял, собаку его не стрелял. И вроде ж и родители приличные, телихенция, учителка с землемером, а у них выросло отакое мурло. Как жрать – как он самый первый, а как кулеш варить – «а я не умею». Только и пользы, что замки всякие открывать может.
Антонов выглядывает. Тоже полуночник. И чего это те городские, как фамилию услышали, так хохотать стали да еще какого–то волка вспоминать? Он же тоже городской, с Катеринослава. Но рукастый, не то, что некоторые. Идет по улице, башкой стриженой крутит. А раньше вставать надо! Уже все огурцы продали. Не, ему чего–то командир нужен. А я знаю? Село небольшое, он точно где–то тут. Да и зубы у тебя вроде не болят. О, помяни черта! Кого–то словили? Вел себя подозрительно? Левчук на нем сидит?
В хате наблюдался разгром, пух по всем углам, перепуганная хозяйка, и кто–то, завернутый в половик, под отожравшимся на домашних харчах Левчуком.
– Та я и кажу, скис ваш борщ. От меня на двор и потянуло. А он, – Антонов пнул половик, для наглядности, – крадется до колодца. Я за ним. И так же ж он стелется, будто курей красть идет. И оглядывается постоянно. Раз так себя ведет, значит, прячется. Раз прячется, значит, контра.
Из половика донесся сдавленный мат. Левчук поднялся, медленно и важно.
– Вылазь–вылазь! Рабочий, говоришь, с Путиловского завода? От белых прятался? А руки покажи. И пиджак сними, тепло в хате.
И человек с виду обычный, таких в любой толпе десяток, щетиной зарос да глядит злобно. И руки у него вроде мозолистые, а только слишком грязные. И пиджак вроде обычный, так засаленный, что в руки брать противно.
– Ану, товарищ рабочий, пройдись по комнате, – командир, хоть к пиджаку прикипел – и швы осмотрел, и карманы обшарил, и подкладку пощупал, а дело знает.
Заулыбался Левчук, и Шульга за ним зубы показал, в дверях стоит, рабочего на прицеле держит. А куда денешься – трое вооруженных, один в дверях стоит, двое у окна.
– Рабочий, говоришь. А что ж ты шаг чеканишь? Что ж у тебя осанка такая, что сразу на парад можно? – улыбается Левчук.
– Интересные пиджаки на Путиловском заводе, – поднял командир перед собой лоскуток прямоугольный, с подкладки отпоротый, – не на того нарвались, ваше благородие!
Все поручик Логинов предусмотрел, да про выправку забыл, с детства вбитую. Да и кто знал, что среди этого мужичья окажется опытный подпольщик, который и сам не раз те прокламации прятал? Стоят, быдло вооруженное, зубы скалят.
– Давайте его утопим! – Шульга вспомнил родные болота и одного жирненького жандарма. Из его мундира получились отличные тряпки.
– В ведре чи в тазике? – Левчук был настроен скептически. – Лучше повесить.
Антонов куда–то ушел.
– Это будет некультурно. Он же не жену топором зарубил.
– Так шо, патроны тратить?! – Крысюк пришел. Вот только его здесь для полного счастья и не хватало.
Поручика заметно перекосило. Вешать его надо было, а не допрашивать, все равно матерные ругательства и так все знают. А теперь… Крысюк задумчиво почесал спину трофейным маузером.
– И переоделся. Никакой от тебя пользы, так бы хоть мундир нам достался.
Командир спрятал удостоверение к себе в карман, оглядел всю компанию.
– Ну и? Его так закапывать, что ли?
Хлопнула дверь. Антонов принес игольчатый штык, которым свиней колоть удобно.
Хорошая вещь! А человеку в брюхо такой всадить – одно удовольствие.
– А можно не здесь? – подала голос хозяйка. – Коврик мне изгадите.
– Да пожалуйста. – Левчук уже успел дать невезучему золотопогоннику в ухо и успел скрутить ему руки за спиной, припасенной веревкой. Веревочка – вещь нужная, без нее – никуда.
– Какое безобразие, – о, золотопогонник еще и говорить умеет. Пошли–пошли! Там есть сарай, в красный крашенный. На нем крови не видать.
Вот и пришли. Пырнул Антонов контру в брюхо и все дела. А ты чего ждал? Суда присяжных? Уже ж и могилку выкопали, что ей простаивать, хробачки кушать хотят. А что еще дергаешься, так это ненадолго. Покойся с миром, как говорится. И не вылазь!
Расходятся махновцы. У всех дела есть. Дамочка толстая с попадьей спелась, ругают молодежь, аж завидно, Марчук–усатый им поддакивает. Антонов себе вторую винтовку нашел. Американскую. Винчестер. Патронов к ней нет, зато выглядит красиво. Печки топятся, обед скоро. Собаки облизываются, костей ждут. Ждите–ждите, блохастые, костный мозг все любят. Расколоть кость да высосать. А вы и так гладкие, китайцев на вас нету. Говорят, они собак едят. И кошек. И змей. И совсем не с голодухи, а принято у них так, у нас – борщ с салом, а у них – собака жареная. И язык синий на тарелочке отдельно. Тьху! Хотя студенту сбрехать – як вшивому почухаться. Выдумают же такое – собака с синим языком! Только перед обедом отакое рассказывать. Не на того напали!
А, чтоб тебя! Поесть не дают! Вылупок с пакетом! Глина тщательно облизал ложку, сунул ее за голенище, выхватил пакет у гонца и понесся к командиру, потому что был неграмотным, как пень. Юнкер несколько секунд соображал, что не так, а вот второй солдат уже нежно ткнул его стволом нагана в печень. Не солдат. Вшивый анархист.
– Давай–давай. В подполе капуста есть, с голоду сдохнуть не сможешь!
– И чего с ним делать? Оно ж даже не юнкер, оно – кадет сопливый!
– Кадет, на палочку надет. Палочка трещит, кадет пищит, – заулыбался Демченко.
– На палю? Отакое тощее?
Юнкер икнул. Вкусная была у хозяйки капуста. Хлопнула дверь. Эсер держал в правой руке наган, а в левой – могучую, когтистую куриную лапу.
– Да дадут мне сегодня поесть или нет? То эта рыжая сволота решила погеройствовать и самостоятельно пойти в сортир, то контра, то вот этот глист!
Юнкер икнул второй раз. А вот это уже обидно.
– Так что? В Могилев? А за пакет спасибо.
– Дите сопливое. Шкода.
– Уже в погонах. Уже контра, – эсер вгрызся в свой обед.
Шульга пожал плечами. И действительно – контра в погонах, офицерье. Икающий сопляк, даже моего малого младше, еще и не бреется.
Глина, не обращая на все это действо ни малейшего внимания, вернулся за стол и стал доедать борщ.
Демченко прищурился, тряхнул головой. Сопляк что–то пропищал.
– Шо?
– Муха в борщ упала, говорю.
– Тоже птица, только маленькая, – облизнулся Глина.
– Ну? – эсер обглодал лапу дочиста.
– В пакете что?
– Приказ в пакете, держаться до последнего. Ворон с Ляховским соединился. У Ляховского – одно орудие, три пулемета, сотня сабель. Он с красными не поладил, рванул на вольные хлеба.
Юнкер сел. На пол, мимо табуретки.
– Ляховский?! Он офицерами из пушек стреляет.
– Он самый. Так что думай, глист.
– Так что?
– Та ну, – Шульга смотрел на свои сапоги, – дите совсем.
– С чего ж ты такой жалостливый стал? Не проспался еще?
– Заткнись, – Шульга вытянул правую руку вдоль туловища, пальцы зависли над рукояткой нагана.
