Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Палий понесся во двор, кляня сербов на чем свет стоит.
– А они чем виноваты? – Демченко мирно разглядывал улицу, кур у плетня и чьи–то кальсоны на веревке.
– Да продал ему какой–то серб эту тварюку за штоф самогонки, – командир тоже собрался уходить, – и теперь мы имеем бесплатный цирк.
В клуне наблюдалась идиллическая пастораль – Палий этой сволоте шею чухает, и Глина со скребницей. Лось время от времени на них поглядывал, когда очередное полено не поддавалось. Везет же людям. И Паше везет – сидит себе да пряники топчет. А кому–то – рубить дрова. Электроплитку бы местным жителям.. . А то дрова твердые, топор последний раз точили во времена Наполеона, да и башка трещит. Ну вот. Опять лезвие застряло в полене. Да я же все правильно делаю, и по центру рублю, и усилие прилагаю, а топор вязнет, как в жевачке. Воробьи на поленнице сидят. Деликатес! Соседский ребенок на крышу вылез, голубей гоняет, шестом с тряпками. Кружат пернатые поганцы. Красиво, вот только гадить на меня не надо!
Крысюк стоит, самокрутку сворачивает, тоже птичками любуется. Эстет недобитый. Нет, чтоб помочь. Хотя у него тоже дел полно – пулемет смазать, ленты патронами набить, коней накормить, копыта им почистить, чтоб не захромали когда не надо. Может, сменять у местных лошадь на лошадь, а то и тачанка в цветочки, и кони разномастные – один серый, другой гнедой. Прям цирк передвижной, только бородатой женщины не хватает.
Глина из клуни выскочил, как наскипидаренный. Вот тебе и почисть лошадь – эта тварь в благодарность за заботу чуть ему ухо не откусила. Неудивительно, что Палий хочет себе мотоцикл – он хоть и воняет на всю степь, и тарахтит, как пулемет, так зато никаких фокусов! Прогрессор заслушался руганью товарища и опустил топор как–то не так.
– Это ж как? – Крысюк чуть самокруткой не подавился, прибежал посмотреть.
– Оно само, – Лось чувствовал себя дураком из поговорки. Лезвие топора торчало в полене, а рукоять и обух на ней были у прогрессора в руках.
– Тебе золотые вербы выращивать надо, – осклабился Глина.
– А хто изничтожил наш чайник? Хороший такой чайник был, блестящий, пока один товарищ, – Крысюк показал пальцем на Глину, – его не закипятил. И распаялся чайник к бисовой матери.
Махновец пожал плечами. Ну городской студент, вот руки не откуда надо и растут.
Палий выглянул из клуни, полюбовался зрелищем. И не такое на свете бывает. Вот в ту войну с германцем рядовой Иванчук саперную лопатку сломал. А тут – старый, тупой топор. О, паровоз загудел. Они железку починили. Займемся тем дюже вумным словом, може, у пассажиров что–то нужное есть. Шляпка с цветочками бумажными или там пишущая машинка. Или самогон, а то у командира хрен выпросишь. А у квартирной хозяйки – горе. Самогонный аппарат окочурился, змеевик треснул. Максимов бы починил, так тот Максимов теперь в раю ангелиц щупает. А у других соседей уже все выпили, а на шинок нету денег. Да и что там брать? Шинкарку? Так она страшная, толстая, и у нее и так трое мелких еврейчиков. И муж с обрезом. За размышлениями повстанец незаметно дошагал до станции.
Уже кто–то пирожки продает. С вишней. Сушеная, правда, так тоже вкусная. Котяра станционный сидит на крылечке, умывается. К гостям. Однорукий пассажир между телег с товарами шныряет, то ли купить что хочет, то ли пройти. Демченко прицепился к жиночке в бархатной кофте – мол, не лавровый она лист продает. Ну и что, что довоенные запасы? С каких это пор лавровый лист округлый да с выемками? Дубовый он, а не лавровый.
А жиночка хитрая, она вроде на одно ухо глухая да не расслышала, чего там ей говорят. Дубовый лист, чтоб огурцы–помидоры солить. Так потом хрустят, что в Кишиневе слышно. На другом возу хлопец в красной свитке салом торгует, желтым, как китайский коммунист. Скоко–скоко? Да твоя свинья померла за десять лет до войны. Городским продавай, я свиней колол, когда ты у мамки сиську сосал.
Чучело в салопе шествует. Сало покупает. Деникинские гроши не берем. И нечего так на продавца смотреть. Дедок плетется. Нет, этих не экснешь. Мамзелька с сопляком. Сопляк в матросочке, глазки пучит во все стороны. Базар ведь. Там – котяра, там – виселица, там – ворона на хату села, там – у кого–то пистолет блестящий, настоящий, на поясе. Не, хлопчик, револьвер не продаю. И не меняю. Даже на леденцы. Бабка с клунками. Спекулянтка, видать. Скоко–скоко за картоплю? У вас совесть есть? Она ж зеленая, а вы за фунт – три карбованца хотите. Мурло у шевиотовом костюме. Хороши штаны! Куплетист, говоришь? «Едет Троцкий на козе, Жлоба – на собаке»? Это все знают. И если хоть у кого–нибудь пропадут штаны с веревки, я знаю, кто получит по сытой морде. Трохим пришел, с барышней под ручку. Барышня, конечно цыбатая, носатая – тьху! Як эта актриса, с синематографа, Холодная, чи як там ее.
– Вы не подскажете, где квартирует капитан Зеленцов? – подошло чучело в салопе, сала не купило и вдобавок глубоко отстало от текущей обстановки.
– Подскажу, – Палий осклабился на все зубы, – на сковородке он шкварчит.
Чучело в салопе захлопало глазами. А глазки у нее ничего, круглые да ресницы длинные. Только сама уже старая да толстая.
Однорукий протолкался через толпу, встал рядом с дамочкой.
– По–моему, село занято не добровольцами.
– Ошибаетесь, дядьку. У нас армия именно что добровольная. Хочешь – иди, хочешь – дома сиди, хлеб расти да буряки сапай.
Одежда. Этот непонятный человек не в форме, а непонятно в чем – сапоги, заляпанные глиной, но со шпорами, штаны вообще в полосочку, как от костюма, кожанка под горло, затертая, коричневая, и никаких знаков различия на этом чернявом нет. Зато лохмы на плечи падают. И револьвер на поясе. Гуляют по степям такие, ой, гуляют. И зовут их – кто как – себя повстанцами называют. А те, кто старое доброе время вернуть хочет, таких вот бездельников лохматых – махновцами зовет.
Дамочка в салопе хлопнула глазами еще раз и попыталась упасть в обморок. Но падать в коровью лепешку, дорожную пыль или на чью–то свинью в луже весьма неэстетично.
– И мою дочь, вы, конечно же, изнасиловали.
Палий задумался. На застукавшую его пани Зосю эта дамочка была совершенно не похожа. Но дочь пани Зоси была просто чудом. Но вот ее мать… Не, с польками лучше не связываться. Та немочка–горничная? Так тоже на нее дамочка не похожа. Вот та, с вычурным имечком Элоиза? Я ж ей заплатил. Банкой варенья. Собственная жинка – сирота, воспитывалась у тетки, и эту тетку повстанец видел. Никакого сходства. Да и на Катерину она не тянет, та сама рыжая, и семья у нее рыжая.
– Чья дочь, дамочка?
Однорукий взглянул в упор, будто их благородие Воронцов перед тем, как дать в рожу за неуставной внешний вид.
Стоп, стоп. Эти миленькие круглые глазки Палий уже где–то видел, и походочка знакомая.
– Не беспокойтесь, у Яковлева люэса чи там гонореи нету.
На этот раз Зеленцова–старшая и впрямь упала в обморок. А фигурой она напоминала бочку, небольшую такую, круглую. И весом не уступала означенной бочке. И заверещала дюже противно. Ну, дал ей пару пощечин, так не со зла ведь, а чтоб в чувство привести, вместо воды – колодец то занят, ведро сорвалось, теперь веревкой с кошкой вылавливают.
– И у него есть пассия в городе Мариуполе. И вообще, ваша дочь как раз в приличном обществе, ей даже цветочки дарят.
– Какие еще цветочки? – Зеленцова–старшая очень хотела оказаться дома, в имении, и пить на веранде чай. И купить своей дочери пианино, чтобы она увлекалась подобающими ее полу вещами.
– Ну это вы у Гвоздева спрашивайте.
– Какой еще Гвоздев?
– Фамилия у человека такая. Нормальный мужик, до войны с германцем столяром был.
Зеленцова–старшая с большим удовольствием удушила бы этого Гвоздева, кем бы он ни был.
– Да успокойтесь! Ну почитает ей гимназический гаденыш стихи, ну что тут такого?
– Совести у тебя нет. Ребенка в банду заманивать, – однорукий решил сменить тему.
– Банда – это у Шкуринского, а этому гаденышу гимназическому аж шестнадцать лет. На заводе такие уже вовсю работают. А этот, вместо того, чтоб учиться, калоши в печку пхал и доски воском натирал. А за него, между прочим, гроши были плачены.
Зеленцова–старшая возмущенно фыркнула. Какие же мерзопакостные настали времена! Ни одного полицейского на улицах, каждый прохожий не с винтовкой, так с револьвером, даже бабка–спекулянтка вооруженная, обрез под рукой держит.
Да и этот бандит жуткие вещи говорит, хоть и был младший братец картежником и женолюбом, но как это – умер? Он ведь моложе меня на год! А бандит не испытывает по этому поводу никаких угрызений совести, стоит, на солнце греется, огурец соленый грызет. И дружок его подходит, бледный, аж зеленый. Омерзительная парочка. Второй вообще женской шалью подпоясан, как кушаком. Одежда латанная–перелатанная, а два револьвера блестят.
