Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Ездовой натянул поводья. Привал – дело хорошее, сейчас коней беречь надо. А то пешедралом – оно как–то тяжеловато, да еще и с пулеметом. Да и командиру отлежаться хоть час тоже не помешает. А в яру и тенек есть, вон какое дерево растет. И вода, ручеек целый. Серая уже к воде тянется. Куда, зараза! Брюхо застудишь, остынь трошки.
Так, чего там у нас с командиром? Холодный уже. Отмучился. Ездовой перекрестился. Крысюк молчал. А что тут скажешь? Да и могилу не выкопаешь, потому что лопаты – нету. Так что будет зверью ужин. Лось машинально почесал гнедой шею. Надо бы поискать какой–нибудь крупный отряд, пулеметчик человек полезный. Может, и дотянем до осени. Вот только что ж было этой осенью, что прогрессор вспомнить не может? Или, вернее сказать, будет?
Ладно, поехали. Бывало и хуже, например, по минному полю проход искать. Или там в тифозном бараке лежать. А Чужую Молодицу хай эти сопляки боятся. Кстати, шось видать. Ану дай свою оптику! Крысюк повозился с настройкой, пригляделся – село какое–то, домов десять точно есть. Вернул бинокль ездовому, толкнул скисшего второго номера – мало ли хто там.
А вот и комитет по встрече. Гусар недобитый, чучело в женском полушалке, и это даже ж не знаю, чей мундир. Не красные, это точно. И не белые. Нашивки на них–то есть, угол, только черно–зеленый. Медленно едут.
– Вы хто? – гусар обозвался. То ли командир, то ли жить надоело. У пулеметчика руки на гашетках, он–то успеет.
– А вы? – ездовой мало что в жизни видел, кроме родного огорода.
Гусар почесал в затылке. Похоже, ему не нравилось стоять напротив пулемета.
– Люди божьи, обшиты кожей, – буркнул тип в незнакомом мундире, сплюнул пережеванный табак.
Ездовой, как бы чухаясь, перехватил вожжи поудобнее правой рукой, левая зависла над браунингом. Тип в полушалке улыбнулся. Зубов у него не хватало, но недостатки искупал здоровенный вороненый маузер в руке.
– Интересна одежа, – Крысюк говорил спокойно, даже лениво, но руки от гашеток не отнимал.
– У чеха в дурня выиграл, – тип выудил из кармана полплитки жевательного табака, отгрыз кусок, блаженно зачавкал.
– И де ж ты чеха взял?
– Да заблудился тут один. Лой из него было хорошо топить.
Ездовой позеленел. Прогрессор чихнул, потому что сказать было нечего. Вернее, было что, но жить хотелось больше.
– Вы шо, красные? – Крысюк говорил так же лениво, по–прежнему не убирая рук с гашеток.
– А ты б руки убрал, я нервный, – тип в чешском мундире медленно вытащил правую руку из кармана, тоже задержал над револьвером.
– Все сейчас нервные, – вздохнул прогрессор.
– Такие красные, аж зеленые, – огрызнулся гусар, – большевики узурпировали цвет борьбы. А вы–то кто? Может, тоже контра, как на той неделе?
– Я анархист с Брусиловского прорыва! – оскалился Крысюк.
– А до того? – тип в полушалке сунул маузер в кобуру.
– А до того я не знал, как анархисты называются.
– А що было на той неделе? – ездовой был молодым и любопытным.
– Да лазил тут один в погонах. Посмотрел и дальше пошел.
Тип в чешском мундире фыркнул.
– Пошел, а как же! Спотыкался только.
– Тебе смешно, а зачем мою ложку вымазывать в каких–то соплях? – обладатель полушалка развернулся к товарищу, с нагайкой в руке.
– То не сопли, то стекловидное тело. Было.
Лось понял, что обедать уже не хочет.
– А, так вы с Ляховским? – Крысюк явно что–то вспомнил.
– Ну да, – тип в чешском мундире приосанился, развернул коня, махнул рукой, – нам пулеметчик пригодится.
Ездовой наворачивал капусняк так, будто первый раз в жизни ел. Крысюк не отставал, тем более эти двое ели из одной здоровенной миски. Прогрессор лениво разглядывал обстановку. Есть ему не хотелось, особенно после того, как щербатый предложил ему свою ложку. А так – хата как хата, возле нее вишни растут, уже отцвели. Стены мелом беленые, пол деревянный. Печь цветами размалевана. Под потолком лук висит, в косы заплетенный. Хозяйка на кухне чугунками грохочет. В окошко колодец видать, последний писк техники – колонка водонапорная, с корытом под ней. Какой–то боец воду набирает.
Почти мирная жизнь.
Только за соседней хатой пушка в огороде стоит, а хлопец в синих штанах от нее детвору отгоняет, да какой–то тяжеловооруженный недоносок, ростом чуть повыше винтовки, бегает. Возле хаты стоит мужик в вицмундире засаленном, учительском вроде, курит. Окурок затоптал, дверь открывает.
– И кто это тут?
Крысюк облизал ложку, сунул ее за голенище. Лось разглядывал вошедшего. На декана чем–то похож, такая же самодовольная рожа. Вот только декан Петр Тарасович при себе носил папку на кнопках, а не маузер. И за ним тот щербатый идет, в дверях становится. Окружают.
– Кое–кто распасся на домашних харчах, – Крысюк, похоже, откуда–то знал этого Ляховского. Но это еще не гарантия. Ездовой забился в угол. Ну село необстрелянное, что с него взять? Ляховский тем временем почесал левый глаз, подхватил стеклянный шарик у самого пола. Щербатый за его спиной покрутил пальцем у виска.
– К свету повернись, а то голос знакомый, а рожа – нет.
Крысюк, хмыкнул, встал из–за стола, повернулся вправо.
– Где ж я тебя видел? – Ляховский прищурился.
– Он казал, шо анархист. С Брусиловского прорыва, – вмешался щербатый.
– Точно. Гнат–комитетчик. Ты еще офицеру кишки выпустил.
– Было дело, – Крысюк снова сел, развалился на лавке, вытянул ноги в разбитых сапогах.
– А ты из писарчука–добровольца стал приводить людей к общему числителю, чи якось так?
– Общему знаменателю. Будь ты гимназистом–пятиклассником, ты бы получил неудовлетворительную оценку.
Ездовой фыркнул.
– И что я смешного сказал? – Ляховский уставился на сопляка.
– Кто ж добровольцем за царя идет?
– Вот! Вот тебе ходячее свидетельство нынешнего времени! Интересно, если б его увидел директор Ювеналов, его бы паралич разбил, или он бы сразу умер?
– А я знаю? – Крысюк пребывал в состоянии обожравшегося удава и его мало интересовали чужие знакомые.
Ляховский тяжело вздохнул. Отвечать на риторические вопросы вопросом – это уметь надо.
– А шо я тому Ювеналову сделав? – ездовой, кажется, не понял.
– Ничего. Просто он всю жизнь преподавал историю Российской Империи и считал, что крестьянин, по неиспорченности своей, всегда будет за царя.
Прогрессор посмотрел на Крысюка, обмотанного пулеметными лентами, на ездового, с двумя револьверами, и расхохотался.
Ляховский выковырял протез, почесал глазницу. Щербатый боец неожиданно заматерился про какого–то Богдана и понесся на улицу.
– Так что, пулеметчик? Спрячешься или ко мне в отряд пойдешь?
– Не, я знаю, что ты с красными погавкался, а как насчет их благородий? – Крысюк даже не пошевельнулся.
– Царское правительство уничтожило мою веру в человечество.
– Такой пафос! Прям як агитатор из Питера.
Ляховский развел руками.
– Кормежка хорошая, два раза в день.
– А шкварки е? – облизался ездовой.
– Есть, есть. Выходишь отсюда, сворачиваешь вправо, а там идешь, пока не увидишь железные ворота. Черные железные ворота. Вот там можно поесть.
С улицы донесся дикий визг. Вот теперь Крысюк понял, почему тот недоносок с двумя винтовками был такой маленький. Щербатый пинками гнал впереди себя, крепко взяв за ухо, какого–то маленького мальчика с деревянной винтовкой за спиной.
— От, люди добрые, полюбуйтесь! Хто курей чернилами выкрасил? Хто прошлым летом сортир подорвал? Хто мою винтовку цапнул и по соседской хате стрелять стал? И не попал.
– Прицел сбитый, – проныл отпрыск.
– Прицел нормальный, – щербатый выкрутил ухо горе–стрелку, – это ты влево берешь. От теперь дуля тебе будет, а не наган, – отпустил, сопроводив пинком.
Лось только присвистнул. Ну и методы воспитания!
Что за человек этот Ляховский? Крысюк его знает. Так на фронте они оба были не такими, как сейчас. Ездовой тем временем высунулся на улицу. Лучше б он этого не делал. Женщина в платке в цветочек оторвалась от увлекательной дискуссии, по скольку в городе сало продавать и какими деньгами брать, и устроила бедолаге скандал. Прогрессор понял не все, но главными претензиями были – куда ж ты, зараза, собрался! и то есть как это почти не стреляют! Везет, как утопленнику, именно тогда приехать в село, когда родная мать уже пришла в гости к куме. Особенно когда глуховатая кума переводит разговор с описания различных видов казни на то, как ее крестник метко плевался кашей и тягал кости у собаки. Вся улица слышит. А то, что крестник уже революционного оттенка от стыда, так это никого не обходит. Крысюка от хохота пополам скрутило. Ему–то хорошо. А нет, разогнулся, вылез, сказал что–то довольной куме. Нет, не куме. У той платок не так повязан, как рожки над головой. Женщина что–то ответила, не так громко, чтобы было слышно в приоткрытую дверь. Прогрессор вернулся к унылым размышлениям на тему будущего. Реальность, конечно, отличается, от художественной литературы, но чтоб настолько? Хотя физиономия Паши, когда он ознакомился с бытовыми условиями, была непередаваемой. Но вот остальное… К неприличным сельским девушкам ходить опасно, мало ли что в них водится, а приличные даже и не смотрят на такого оборванца. И джинсами не похвастаешься. И вся прогрессорская миссия накрылась медным тазиком. А еще было кое–что, в чем прогрессор не был уверен. И если это – есть, а не кратковременный испуг, то это уже серьезно. И ведь никому же из местных не скажешь.
