Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

— Анна? — спрашивает он.

— Ян, ты в это веришь? Это чудо! — снова объявляет Мип, а потом шепчет с явным облегчением: — Мы думали, что потеряли тебя. — Затем она оборачивается, поднимает руку и машет: — Она здесь! Анна здесь!

И Анна тотчас же чувствует, что вот-вот взорвется. Будто она бомба, и этот взрыв снесет крыши с домов и обратит кирпичи в труху. С колотящимся сердцем она видит, как из полосы света от вокзальных окон появляется высокий человек в потертом пальто. Чемоданчик со стуком выпадает у нее из рук, и она бежит ему навстречу, крича:

— Пим!

Он страшно исхудал, стал почти тенью, и поначалу выглядит сбитым с толку и слегка ошалевшим, но тут же его лицо меняется от наплыва чувств, и он кричит с неподдельной болью:

— Моя девочка!

Обхватив руками исхудавшее тело отца, Анна слушает его ликующий голос, а он снова и снова повторяет ее имя:

— Анна, Анна, доченька моя, милая моя, милая Аннелиз.

Это должно было стать мгновением чистого блаженства. Но даже теперь, рыдая в объятьях Пима и ощущая трепет его сердца, она осознает, что ею овладевают какие-то непрошеные, нежеланные чувства.

Приступ ярости сотрясает ее.

13. Скорбь

— Остались мы двое, — говорит отец. Надтреснутым, усталым голосом. От сигареты, зажатой между пальцами, поднимается дымок. Из всех, кто скрывался в Заднем Доме, вернулись живыми лишь она и Пим. — Только мы.

Это подтверждает то, что она уже знает и так, но отцу она этого не говорит. Да и он обращается, похоже, не к Анне, а к зияющей пустоте внутри себя. Его лицо непроницаемо, а глаза смотрят сквозь окно, точно он может видеть страну мертвых, где теперь обитают его жена, дочь и друзья.

Солнце, слишком слабое, чтобы еще немного удержаться на небе, медленно садится. Окна кухни Мип и Яна розовеют от ускользающего света. Анна украдкой оглядывает обстановку. Так странно — и так неправильно — оказаться в жилом доме. Чистые половики и ухоженная мебель. Кружевные куколки с аппликациями-тюльпанами украшают ручки кресел в чехлах, а в коридоре стоит запах мастики для пола. Из недр комода Мип извлекает бутылку хорошего голландского яблочного бренди, и Ян разливает его по стаканам молочного стекла.

— Отто, — называет он по имени каждого из оделяемых, наполняя бокалы. Пим сидит рядом с Анной, обняв рукой спинку ее стула. Бесстрастная маска, которой его лицо было несколько минут назад, сменилось выражением безумного недоверия — буквально сочилось им.

— Мип, — Ян наполняет второй бокал.

— Мне чуть-чуть, — ласково говорит жена.

— А теперь — маленькая госпожа Франк, — объявляет Ян с эффектным жестом, от которого Анне делается неудобно. Сам факт того, что она уцелела в концлагере, делает ее почетной гостьей. Это ее единственное достижение: продолжать дышать, чего бы это ни стоило. Она смотрит, как льется из бутылки золотисто-медовая жидкость. Сообразуясь с перебоями в подаче электричества, Мип зажигает в центре стола парафиновую свечу. И тут воцаряется тишина. Гаснут последние отблески солнца, и комнату окутывает пурпурный полумрак. Пим медлит, потом поднимает бокал, выдавив из себя единственное слово:

— Лехаим!

За жизнь.

Несколько минут спустя он идет в уборную и падает. Слышится глухой стук в коридоре, и Мип кричит:

— Анна! Анна! Твой отец!

Прибывшему через час доктору Мип доверяла — это он давал лекарства для хворавших обитателей Убежища во время оккупации. У него было тревожное лицо потрепанного жизнью старого льва. Мип и Ян смогли поднять Пима с пола и перенести на обитый плюшем диван.

— Помогите мне расстегнуть ему рубаху, пожалуйста, — попросил доктор Мип.

У отца худая цыплячья грудь. Ей кажется, что сквозь прозрачную кожу она видит его бьющееся сердце — голубоватую тень под ребрами. Глаза Пима открыты, но смотрят в потолок невидящим взором, пока стетоскоп прыгает по его груди — точно доктор играет им в шашки.

Внезапно Анне не хватает воздуха. Беспощадный ужас выжигает кислород, и ей необходимо выбраться из комнаты. Бежать на улицу, под грязный белый свет одного-единственного фонаря. Кулаки сжаты, тело напряжено, она тяжело дышит, борясь с порывом бежать и бежать, пока хватит сил. Анна садится на корточки, привалясь к стене и свернувшись в клубок.

— Ты должна понимать, что я не могу ему сказать, — говорит она.

Не можешь? — Марго сидит рядом в лагерных сабо и грязных лозмотьях.

— А ты не видишь? Он так ослаб. Если я ему скажу, — говорит Анна, — если я ему скажу, это убьет его. Сердце не выдержит.

Дверь квартиры открывается, и Марго исчезает. Доктор выходит, и Анна вскакивает на ноги.

— Как он?

В ответ доктор хмурится. Интересно, у него всегда такое выражение, какие бы новости ни приходилось сообщать?

— Ваш отец скоро поправится, — отвечает он.

— Но что с ним?

— Что с ним? — Он пожимает плечами и забирается на древний велосипед «Локомотив».

— Сердце, да?

— Сердце? Нет, — снисходит до нее врач. — Я бы сказал, что это нервы. Приступ тревоги, как говорится. Я дал ему успокоительное, чтобы он поспал. Ваше имя Марго или Анна?

Анна напрягается:

— А что?

— Просто он звал этих двух. Вот я и интересуюсь, — отвечает врач.

Она сглатывает:

— Анна.

Кивок.

— А теперь бегите к отцу, лекарство скоро подействует.

Оказывается его перенесли в крошечную комнату у гостиной и накрыли одеялом, из-под него торчат худые ноги в носках.

— Анна, — сонно говорит он. Губы складываются в улыбку, но глаза уже слипаются. Он подает ей руку.

— Прости, — опускаясь на колени, она берет его костлявую ладонь.

— Простить? За что? Это мне бы просить прощения за твое подпорченное возвращение.

— Ты ничего не испортил, Пим!

— Свалился, как старое дерево…

— Доктор сказал, что ты поправишься.

Но Пим не слышит. Он смотрит ей в лицо с выражением горькой благодарности.

— Какое чудо, что ты со мной. Красный Крест… — он вынужден сделать паузу, прежде чем закончить: — В списках Красного Креста вы с Марго значились умершими. Обе, — он умолкает и поджимает губы. — Отправились в общую могилу с тысячами других. — Его лицо искажается болью, точно он представляет себе, как от него уносят тела его дочерей, уносят навсегда. Он с шумом выдыхает сквозь зубы. — Я жил с этим четыре месяца. Чувствовал себя получеловеком. Но потом, — продолжает он, — подоспели списки Регистрационной комиссии. Списки выживших И там было твое имя. Моя Аннеке. Живая. — Он качает головой. — Я был потрясен, но в то же время окрылен, унесен в небеса. Ты снова со мной. Мог ли я верить в это чудо после того, как узнал, что тебя больше нет? Я никогда не был особенно религиозен, ты ведь знаешь, Аннеляйн. Но случившееся я иначе, чем Божьим промыслом, не назову.

Гневный укол в сердце. Божий промысел? Но не успевает она проронить и слова, как видит, что лекарство сработало и Пим засыпает. Его дыхание становится ровнее.

Торшер загорается — снова дали электричество. В столовой Мип держит тарелку, на ней черный хлеб и сыр с тмином. Анна жадно ест и видит на лице Мип смесь ужаса и сочувствия.

— Боюсь, сыру уже не осталось, — извиняется она. — Много чего еще нет, хотя мы уже не под немцами. Но есть немного супа, я могу подогреть. Налью тебе чашку.

Анна смущенно дожевывает хлеб с сыром, смотрит в тарелку. Убедившись, что Мип завозилась на кухне, заталкивает в рот последний кусок хлеба, а корочку сует в карман кофты.

— Мяса нет, — сообщает Мип, возвращаясь с суповой миской, — но мы справимся.