Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

— Извините, у вас не будет зеркальца? — английского Анны на такой вопрос хватило. Сначала сестра, казалось, не расслышала просьбы — да и кто бы стал винить ее, задерганную бесконечными требованиями пациентов: Schwester, Schwester, Fräulein, bitte! Утку! Сестра, сестра, фройляйн, прошу вас! Ich brauche eine Schüssel geben, bevor ich mich scheissen [9]. Лекарство. Medycyna. Siostra, medycyna. Поменяйте мне белье. Нет, сперва мне!

Так что Анна громко повторяет:

— Можно мне зеркало?

Сестра смотрит на нее. И молчит, только не спускает с нее глаз из-под нахмуренных бровей, не глядя, шлепает ладонью назойливую муху и вдруг, громыхнув подошвами тяжелых ботинок, уходит. Вот и все, думает Анна. Вот и все. Не будет мне зеркальца. Остается только воображать, как я выгляжу. В Аушвице лишь у немногих девочек были зеркальца, но Анна так и не смогла им обзавестись. Даже посмотреть на себя в зеркало стоило дорого. Половинку корочки хлеба. Три картофельных шкурки. Контрабандная сигарета. Кто мог себе такое позволить? Анне остается вспоминать темнокудрую девочку, гадкого утенка, крутившуюся у зеркала над раковиной в уборной. Хотя она знает, что такой девочки с таким лицом больше не существует.

На ее одеяло набрасывается туча мух — одна перелетает ей на лоб и на нос, а она и не пытается ее отогнать. Конечно, немецкие мухи. Мухи фюрера, они здесь, чтобы мучить евреев. Но на самом деле мухи подобны покойникам. Их учишься не замечать. В лагерных бараках мухи обсиживали все толстенным слоем, как замазка, даже в мороз. Сотни сгрудившихся женщин, кровь, слюна, экскременты и прочие жидкости. Мушиный рай.

Анна с удивлением поворачивает голову на топот ботинок. Сестра Красного Креста вернулась. Нахмуренные брови никуда не делись, но, может, потому, что она еще молода, сестра знает, как важно иметь зеркальце, пусть даже треснувшее посередине.

— Зеркальце! — объявляет она, точно ища подтверждение значению этого слова. Но Анна не спешит принять его. В желудке щемит от страха. Как глупо было просить о таком! Зачем? С чего это ей понадобилось видеть свое лицо — что она там увидит, лицо мертвеца? Лучше отвернуться. И когда она уже собирается отвернуться и пялиться в пространство, медсестра Красного Креста решает, что ей нужно помочь. Раскрывает костлявую ладошку Анны своей рукой и вкладывает туда зеркальце.

На Анну смотрит лицо призрака. Кожа в пятнах. Провалы глаз помнят жестокий голод, забытый остальным телом. Ее снова обрили наголо, на этот раз англичане: на голом черепе видны струпья от вшей. Если и была в ней красота, то ее больше нет. Ее отняли. Жуткое зрелище. Будь у нее силы, она бы швырнула зеркальце на пол — пусть разлетается вдребезги. Но их нет, и зеркальце просто выскальзывает из ее руки. Она слабо стонет от отвращения, напрягая шею, не обращая внимания на полчища фюреровых мух.

Ночью на краешке ее кровати материализуется Марго, но Анна не кричит и не зовет на помощь. На мгновение в ней загорается огонек надежды. Но нет, к чему себя обманывать. Во взгляде сестры не осталось жизни. Марго просто пришла к ней в больницу прямиком из общей могилы. Волосы свалялись, губы потрескались. На шее багровая тифозная сыпь, глаза широко раскрыты, точно зияющие пещеры. На ней грязный коричневый свитер с желтой звездой Давида, надетый поверх лагерных полосатых штанов. Как ни странно, вид призрака утешил ее. Тифозный жар, пожирая мозг Анны, порождал мучительные галлюцинации. Мертвецов, зовущих из могил. Хватающих воздух костистыми клешнями. Требующих еды, которую уже не смогут употребить. Будущего, которое уже не смогут постигнуть. Но теперь она смотрит сестре в глаза.

Тебе нельзя просто так лежать, — говорит Марго. — Тебе нужно встать.

Осторожно и очень медленно Анна приподнимается на локтях.

Тебя не отправят домой, пока ты не сможешь ходить.

— А домой, — мрачно уточняет Анна, — это куда?

Куда? Не глупи.

— В Амстердам? Я все еще должна считать Амстердам своим домом? Без тебя, без мамы, без Пима?

Насчет Пима я не была бы столь уверена, — говорит Марго. — Еще есть шанс.

— Нет. Пима больше нет, — твердо отвечает Анна.

Ты не можешь этого знать наверняка.

— Знаю. Как бы он смог пережить Аушвиц? Он был старик, Марго. Ему было пятьдесят пять. Как он мог уцелеть после селекции?

С каких это пор ты у нас решаешь, кому жить, а кому умереть?

— Ты очень хорошо знаешь, как это работало. Немцы же ясно дали понять: единственное, что ему светило — «в трубу». Наверняка Пима отправили в газовую камеру в первый же день.

Ты не можешь знать наверняка, — с нажимом повторяет сестра.

— А ты-то что можешь, а? — хмурится Анна. — Ты же умерла.

Я знаю одно: пока ты тут лежишь беспомощной, жалеющей себя кучкой, так и останешься беспомощной, жалеющей себя кучкой. Ты должна встать и ходить. Вот это я точно знаю.

Анна смотрит в лицо Марго и чувствует, как острое лезвие одиночества проникает в душу:

— Ты ненавидишь меня, Марго?

Ненавижу тебя?

— За то, что я сделала.

Но сестра не отвечает. В коридоре слышится шум, хлопает дверь, и, когда Анна поднимает глаза, сестру уже поглотила темень комнаты. Анна чувствует страшную усталость и опускает голову на тощую подушку. Мгновение она сверлит взглядом темноту над собой, но затем глаза сами собой закрываются. Под аккомпанемент мощного храпа и мучительных стонов она засыпает.

Утром ее будит грохот эмалированных «уток». Глубоко вздохнув, она садится и осторожно выпрастывает ноги из-под одеяла. Едва толще спичек, но ступни чувствуют дощатый пол. Она смотрит на себя. Кожа покрыта струпьями. Появляется сестра Красного Креста и, шумно кудахча, укладывает ее обратно в постель. Разумеется, она слишком слаба, чтобы сопротивляться. Даже подумать об этом. Но когда сестра выходит из палаты, она предпринимает еще одну попытку. Медленно, вцепившись в деревянную спинку кровати изо всех сил. Ноги ее не держат, все тело горит, мышцы, словно бумажные, но, вложив в усилие последние жалкие силенки, она встает. Поначалу это оказывается чересчур сложным. Два раза она бессильно плюхается на жесткий матрац. На третий раз руки еще трясутся от усилий, но внезапно она чувствует, как ее наполняет легкость, и поднимается с кровати так, точно она — воздушный шарик на ниточке, устремившийся вверх. Ноги дрожат от напряжения даже теперь, когда она почти ничего не весит, но не подгибаются. В голове звенит — но Анна находит слабое утешение в том, что ступни ощущают теплое дерево пола.

Она стоит.

12. Уцелевшие