Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Если бы не вторники.

Лагерь Вестерборк разделяет длинная мощеная дорога — единственная среди плоской равнины. Евреи прозвали ее Бульвар горя — оттого, что рядом проходит полотно железной дороги. Каждую субботу, между восемью и одиннадцатью часами утра, в лагерь въезжает грузовой состав и, испуская пар, останавливается на путях, где и ждет до утра вторника, чтобы принять человеческий груз. Все проясняется при взгляде на металлические таблички, привинченные сбоку к вагонам:

Внутри огороженного колючей проволокой пространства Вестерборка евреи сами ведут дела. И сами себя сторожат. Евреи, обязанные следить за порядком, называются ОД, от слова Ordnungsdienst — Служба порядка. Они часто очень жестоки, но их начальник в блоке S имеет репутацию порядочного человека, и Анна думает, что это добрый знак. Может быть, Бог их еще не оставил.

Ночуют мужчины отдельно от женщин. Женщины семьи Франк делят трехъярусную койку с грязными мешками, набитыми соломой, которые служат матрасами. Мама почти все время молчит. Она точно оцепенела; хотя когда какой-то ублюдок в картузе и с магендовидом на запястье украл ее обручальное кольцо, она плакала. Это было больно — лишиться кольца, тем больнее, что вор — тоже еврей!

Однажды ночью после отбоя Анне привиделся кошмар, хотя она еще не спала. Рискуя навлечь на себя гнев старосты барака, она соскальзывает с нижней койки и прижимается подбородком к средней, где спит сестра. Сквозь прохудившиеся ставни просачивается слабый свет лагерных фонарей.

— Марго, — шепчет она. И чувствует, как колют загривок иголочки страха. Если ее застанут не на койке, будут большие неприятности. — Марго, проснись! — Анна тычет пальцем сестру.

Марго не двигается. Она просыпается без страха или удивления: глаза просто отражают влажный свет.

— Что такое? — шипит она на Анну.

— Марго, я боюсь, что мама и Пим умрут, — выдыхает Анна.

Зрачки Марго расширяются: ясно, что она сама, возможно, гнала от себя подобные мысли.

— Анна… — шепчет она.

— Обещай, что ты останешься со мной, Марго, — просит Анна. — Обещай: что бы ни случилось, ты не бросишь меня. Я не вынесу одиночества! Я умру.

— Обещаю, — говорит Марго, выпростав руку из-под грязного одеяла и пожимая ладонь сестры. — Я обещаю, что всегда буду с тобой, Анна. Всегда буду с тобой.

В эту секунду Анна чувствует всеобъемлющую любовь к Марго. Такую, какой не испытывала прежде. Может, оттого-то было так тяжело услышать новости. Сперва слухи, а потом данность. Ожидается транспорт. Не во вторник, а в ближайшее воскресенье. Так что в ночь на второе сентября староста барака объявляет всему населению блока S: «По приказу оберштурмфюрера СС и коменданта лагеря все без исключения заключенные барака, женщины и мужчины, завтра подлежат отправке». Включая Анну, Марго, маму и Пима и всех прочих бывших обитателей Убежища.

На Бульвар горя опускается утро. Евреи из ОД в бурых плащах грубоваты, но не проявляют особой жестокости, постольку поскольку герр комендант любит порядок. Никакой паники. Никакого насилия. Гуманный герр комендант. И на вид хорош. А вежливый! В безупречной, ладно скроенной эсэсовской униформе, тщательно причесанный, он расхаживает вдоль путей, дабы лично убедиться, что все идет хорошо. Помогает пожилым. Придерживает ребенка для матери. Машет детям. Анна видит их маленькие личики, детей из лагерной школы, построенных учителями. Их погружают в вагоны, послушных и бесстрашных, какими и подобает быть хорошим мальчикам и девочкам.

Когда наступает их очередь, двое мужчин из ОД поднимают Анну, точно она ничего не весит, и перед тем как, спотыкаясь, зайти в вагон, она на мгновение ощущает эту невесомость. Вслед за нею очередь Марго, потом мамы, потом Пима, их тут же проталкивают в гущу людей, а потом двери вагона закрываются, и Анна слышит тяжелый, неумолимый щелчок замка.

Внутри они с Марго прижимаются друг к другу, крепко держась за руки. Их окружает темнота, нарушаемая лишь узенькими сполохами света. Еще день назад они ели жидкий, но съедобный бульон и кусок хлеба с жесткой коркой. Гуляли на открытом воздухе и впитывали солнечный свет. Драгоценные лучи. А теперь их затолкали в непролазную темень. Товарные вагоны так забиты людьми, что, казалось, все дышат в унисон, и хором бурчат пустые животы. Мама и Пим пытаются укрыть сестер от напора тел, хотя мама хнычет и даже Пим не в силах ее утешить. Слышится тяжелый грохот. Металлический лязг. Вагон дергается вперед — Анна чувствует его толчок где-то внутри живота. Ее точно подцепило на крючок — она оказывается в когтях всепоглощающего, беспомощного ужаса. С визгливым, траурным воем паровоз трогается, и состав покидает пределы лагеря.

Это будет ужасная поездка. Теснота: нет воздуха, нет еды, негде сходить в туалет. Плач. Запах рвоты и экскрементов. Всхлипы и стоны. Набитый евреями состав мчится в кошмарную неизвестность. Но как бы страшно ей ни было, Анна бережно сохранит в памяти этот путь. Последний раз, когда семья в сборе. Пим, мама, Марго и Анна. Последние из Франков.

Через три дня вагоны с грузом прибывают в пункт назначения: бывшую кавалерийскую базу в болотистой местности на юге Польши близ деревушки, которую немцы зовут Аушвиц.

9. Молитва

— Мама! — Сестра обезумела. — Мама, мы здесь умрем! Я знаю это!

— Заткнись, Марго! — огрызается Анна, дрожа и прижимаясь к матери. — Так нельзя говорить!

— Можно, потому что это правда! — кричит в ответ Марго, не сдерживая бушующего в ней гнева; лицо ее похоже на скомканный лист бумаги.

— Тише, девочки, тише, — велит мать. Все трое ютятся вместе с еще семерыми на нижнем этаже нар, которые служат им «кроватью»; солома, на которой они лежат, воняет испражнениями: ведь моче и дерьму деться некуда. Они безумно оголодали и замерзли, но в этом кошмаре мама, кажется, обрела свою истинную природу. Анна потрясена ее преображением. И стыдится той неприязни, что некогда разделяла их, и бесконечно благодарна даже за такую тонкую защитную броню. В разлуке с Пимом мать стала другим человеком: каждое слово и каждый ее поступок отражает единственную цель — сделать все, чтобы выжили дочери. И пусть ее тело превратилось в сморщенную желтую перчатку, натянутую на кости, она обещает им: «Мы выдержим это. Да».

— Но, мама, — выдыхает Марго, не утратившая здравого смысла. — Как ты можешь такое обещать? Мы тут хуже вшей! — говорит она.

— Мама, заставь ее замолчать! — восклицает Анна, бросая на сестру самый свирепый взгляд, на какой способна. — Ты слышала, что сказала мама? Она нас защитит!

— От холода, Анна? От дизентерии? Думаешь, кто-то нас от этого защитит? Не будь идиоткой!

— А ты не будь сукой!

— Анна! — одергивает ее мать.

— Но она сука, мам! Глупая сука.

И вдруг руки матери обнимают ее, ласково и сильно, и Анна слышит, как мать бормочет ей в ухо:

— Все хорошо, моя девочка. Деточка моя. Все хорошо. — Медленно и ласково баюкает, утешая: — Моя маленькая, моя доченька. Я знаю, ты зла, очень зла. И тебе страшно, очень страшно. Но мы здесь, мы вместе, мы живы. Обе мои девочки со мной, и они живы. — Подавшись вперед, она заключает в объятья обеих своих дочерей. — Вы обе со мной, и мы живы, — повторяет она. — И за это я благодарю Господа. И прошу Его защитить вас от холода, когда я не смогу. От болезни, когда я не смогу. И указать нам путь через это испытание. Я так вами горжусь. Моей красавицей Марго и моей красавицей Анной. Вы такие сильные. Очень сильные. И я знаю: Бог вас видит. И Он благословит вас и оборонит.