Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
До нее доходит весь масштаб инакости, чуждого менталитета, стоящего за претензиями мистера Грина. Накрывает лавиной. Выворачивает наизнанку. Этого… не может быть. Не может быть сложной скрытой структуры, построенной на вербализации намерений и прозрачности коммуникаций!
Но раз люди разговаривают… сами напросились.
— Наша работа — понимать, что нужно. И делать. Ваша работа — знать, что следует сделать. Вы ничего не говорили, я ничего не слышала, а все, что необходимо, случилось само собой. Вы ценнее меня. Сможете меня прикрыть — хорошо. Но вы в любом случае не пострадаете. Если я буду думать о себе и все будут думать так же, дело встанет.
Мистер Грин закладывает руки за голову. Смотреть на него в этой позе — как в самолете лететь, уши закладывает, вестибулярный аппарат чуть не матом протестует.
— Запомните, Аня, гнев — смертный грех. И реализация его никогда ни к чему хорошему не приводит. Это я не о вас, а о тех, кто растил из вас… честолюбивую жертву по найму. Я их даже отчасти понимаю — у нас лет триста назад возникла похожая проблема. Если дело летит в тартарары, потому что все заняты тем, чтобы прикрыть себя от последствий, есть большое искушение пойти от обратного. Внушить людям, что смысл их существования — быть вещью вышестоящего. Хорошей, полезной вещью. Трупом в руках начальника. Вы сами можете догадаться, какими были последствия этой замечательной идеи.
— Я не вещь, — говорит она возмущенно. — И не жертва по найму! — Хотя и честолюбивая, что есть, то есть, но это мы опустим. — Я сама выбираю, кому и где… Но если уж я играю, то я играю. До конца. Если бы вы не хотели, чтобы я это сделала, вы бы меня не поставили и не сдали мне все карты, как сами сказали. Нужно спрашивать? Хорошо. Я была уверена, что из этого могут произойти неприятности, и вообще так… ну, не принято, но если вам нужно именно так. Вот вы и говорите тогда, словами, что вам надо и как.
— Не мне. Вообще нужно именно так. И конечно, я буду говорить словами — я вам потому сразу и сказал, что отвечаю за происшедшее больше вашего. Кстати, Аня… — интересно, ему говорил кто-нибудь, что у него пластика как у насекомого? — То, что вы вчера сделали, делать можно. Совершенно нельзя, но можно. Если необходимо именно это — и если вы так решили. И это можно, и не такое можно, вы уж поверьте, я делал. Но не автоматически, не потому что это носится в воздухе. И уж точно не потому, что от вас этого захотел кто-то другой.
Она думает, что как-то неправильно до сих пор его слушала. Совсем неправильно. Оказывается, преамбула о том, кто виноват и как ничего не случится, это был смысловой блок, а не формула, которую можно не принимать в обработку. Это было послание, которое нужно было взять и отталкиваться от него. Кажется, у мистера Грина вообще много блоков и почти нет цементирующих формул вежливости и прочих растворов, которые по недомыслию называют «водой». Одни булыжники. Вот же номер.
Потом думает — а сделала бы я это наперекор, только для ИванПетровича? Или для своего выпуска? То же, но убрать мистера Грина, или положить на весы его прямое противодействие? Если наперекор… почему-то «да» еще получается, ожесточенное такое «да». А если ему вообще все равно — хочешь, копай, не хочешь — не копай, вот тут образуется полное «нет» и даже «еще чего!». Очень странная, стыдная и ускользающая мысль.
— Вы сейчас ничего не решайте. И даже машинку анализа не запускайте. С собой работать вообще сложно, а под стрессом так и просто нельзя. Сделайте сброс и отдыхайте. Если бы вас учили плавать и научили неграмотно, неэкономно — вы бы очень переживали? Ну вот и тут то же самое. Это всего лишь неправильная привычка. Она бы у вас за годы работы и своим ходом рассосалась при некотором везении, лет за десять-пятнадцать — но вас жалко и времени жалко, и безответственно это. Группа пока за вами. Если за неделю ничего не случится — передадим дело вместе с материалами стационарным структурам Совета. У меня все.
— Спасибо.
Она поднимается и думает, что последует совету. Сейчас я выйду, дойду домой, приду и упаду, даже не умывшись, и проснусь к полудню, и только тогда, не раньше, позавтракав, сяду изучать, что где произошло. С отвлечением на кинематограф, мир моды, новости литературы и начавшийся чемпионат по горным лыжам.
И потихоньку буду думать.
* * *Когда справа раздается негромкий гудок, Дьердь Левинсон поворачивается к экрану, всем корпусом, как привык. На преподавательскую работу можно попасть по-разному, и один из традиционных способов ведет через госпиталь. На кафедре оказывается то, что не сошло для катафалка. Впрочем, катафалк непривередлив и терпелив и часто берет свое — не прижившись на «работе второго сорта», люди сами находят, от чего бы им умереть. Левинсон не относился к их числу. Он был любопытен. И сейчас его задержало в кабинете именно любопытство. Был во всех нынешних играх один интересный момент. Один фактор, который стороны будто договорились сбросить со счета. А потом кое-кто нарушил договор. Сначала почта, потом проникновение на территорию, а сейчас гаснут, гаснут, гаснут маячки, камер и аппаратов прослушивания на втором этаже студклуба, где по расписанию должны репетировать более чем уместного «Короля Лира»… В альбийском «акционер» и «заинтересованное лицо» — это одно слово. Вряд ли полковник Моран считает студентов своими со-пайщиками, «товарищами», если на здешнем диалекте. Ну что ж… по информационной защите студсовет заработал твердый неуд. Четыре живых «наблюдателя». Два — его собственных, один Шварца и один — неизвестного происхождения. Ну вот этот мы сами удавим от греха… и посмотрим, что мрамор собирается сказать Пигмалиону.
Мрамор начал резко. Трех заведомых любимчиков господина проректора Морана просто не позвали, еще двоих вычислили на месте и недружелюбно обезвредили… а шестой вовремя сменил полярность. Кворум у них все равно будет, но некоторая нервозность в действиях проступила. А вот и гость…
Двадцать минут спустя Левинсон, не отрываясь от экрана, нашаривает на столе сигареты и зажигалку. «Кто не курит и не пьет, до самой смерти доживет». Оптимистичный местный юмор. Удивительное все-таки количество присловий, пословиц и шуточек — своих и со всего мира, адаптированных и цельнотянутых, — витает в пространстве университета. К концу первого курса их знает большинство. К концу первого курса. А вот наш террановский гость через десять минут после начала разговора вполне уместно ввернул идиому про тесание кола на голове у Морана. Источник ясен. Значит, эта чума имеет высокую вирулентность… а гость — высокую адаптивность. Последнее, впрочем, очевидно. И не просто видно, а режет глаз. Он не сливается с аудиторией, а пропитывается здешними маркерами: жесты, интонации, мимика. На глазах.
Зажигалка нашлась и даже прокрутилась. Мило с ее стороны. Обычно эти аппараты жили у него недолго. Спрашивается, как можно сломать предмет, проще которого разве что палка-копалка? Ответ неизвестен, потому что ломаются зажигалки вне поля зрения, а зрению предстает уже готовый металлический труп.
Очень яркий мальчик, как большинство уроженцев того региона; в данном случае белой крови побольше. По досье ему девятнадцать, по манере держаться — сейчас столько же; при этом откуда-то повадка неконфликтной альфы, не волка, а первого селезня в стае. Старший в потоке. Камера показывает преимущественно профиль, но когда гость обводит студсовет взглядом, видно выражение широко распахнутых глаз: слегка удивленное, слегка рассеянное — как у близоруких.
— Вы понимаете, о чем вы говорите, Васкес? Существуют ведь не только писаные правила — есть еще неписаные. И по этим неписаным, — спокойно объясняет Николае Виеру, — если мы молчим, мы никто. Жертвы. Предмет манипуляции. Это очень неприятно — быть объектом. Это значит, что нам и дальше не дадут слова и будут все решать за нас и без нас. Но если мы дернемся сейчас, нас вполне резонно спросят — а что ж мы до сих пор молчали? Почему не выступили до заявления проректора? Вас все устраивало? Вы так боялись? Что изменилось? И я думаю, что честные ответы на эти вопросы навредят всем больше, чем молчание.
— Разумеется, — слегка рассеянно, плавно кивает флорестиец. — Но если вы не дернетесь, будет еще хуже. Тот, кто молчал, скажем, из страха — лучше того, кто вообще не заметил, что что-то не так. Сейчас неважно, понимал ли кто-нибудь, — делает он такой же плавный жест. Вот эта закругленность, заторможенность на долю секунды, что-то в ней есть. — Вас, кажется, никто не собирается вытаскивать. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — улыбается Васкес, словно произнося пароль. Аудитория принимает опознавательный знак; они не могут помнить, чья это любимая присказка, но узнают все остальное. Хорошо-о. — Но гораздо более выгодная для вас стратегия — все всё понимали, но молчали — с трудом, — из лояльности.
