Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
Он говорил это не в первый и не в десятый раз, объяснял примерно одинаковым образом, но его редко слушали внимательно. Настолько внимательно, что понимаешь — сказанные тобой слова имеют значение, все до единого. Люди не умеют так слушать, а вот Цветы умели. Если за это надо сказать спасибо Сообществу, значит, спасибо… но другие не умели. Цветы — это Цветы.
Он говорил о начале, и сам удивлялся — как давно это было, почти двадцать лет назад: ему тогда, после Кубы, настоятельно посоветовали уйти на преподавательскую работу — и как раз в городе, где он родился, открылась подходящая вакансия.
— Я и сам когда-то учился здесь, здесь было черт знает что, простите, но именно черти что на базе военной академии. Половина факультетов военная, все вперемешку, никому не было дела. Потом стало можно что-то менять.
Потом, когда Совет заинтересовался, кому доверяет оружие. Когда сочетание наплевательства с безнаказанностью выплеснулись на Кубе. Он до сих пор помнил поименно всю свою роту сопляков, это очень стимулировало отвоевывать каждое изменение, каждую поправку.
— Карибский кризис. Мне всегда казалось, что это не название, а эвфемизм.
— Эвфемизм… Вы точны и милосердны. Это были все наши ошибки, взятые вместе. Мы влезли со своей миротворческой операцией в локальный кризис власти, вот тут слово «кризис» будет уместным, без нас они разобрались бы за месяц-два, и превратили его в гражданскую войну. В самый худший вариант гражданской войны, в войну, которую ни одна сторона не может выиграть быстро… Общество пошло по швам — и думать не стоило пытаться скрепить его силой, а уж тем более извне. А мы ничего, ничего, ничего не знали. Мы не знали, кто стреляет в нас — и почему. Мы не знали, в кого стреляем мы и в кого должны стрелять. Мы не понимали, почему от нашего вмешательства становится только хуже. Мы теряли людей, люди теряли контроль над собой… но это все же личные чувства, а тысячи местных жителей, погибших потому, что над их головами воевали, что не было ни света, ни воды, ни снабжения, ни врачей — это статистика, от которой трудно отмахнуться. Мы тогда все ругали Совет, руководство операции, всех… голов полетело много. Но руководство тоже действовало во мраке — и даже не подозревало об этом.
Цветы смотрят сочувственно, кивают. Шелково блестящие черные лепестки с гранатовым отливом упруго неподвижны, плотно прилегают друг к другу. Вокруг них струится теплый, зеленоватый, слегка терпкий аромат. Кофе почему-то не помогает проснуться. Наверное, здесь слишком тепло, но не просить же открыть окно, ни в коем случае нельзя. Цветы могут простудиться.
— Я обратила внимание, что в воспитательной работе очень большое значение придается этическим аспектам, — говорят Цветы. — Это, как я понимаю, ваше новшество. Обычно акцент делается на дисциплине, формальных мерах.
— Боюсь, что мои коллеги и я в этом вопросе скорее солидарны с предками наших китайских друзей. Невозможно усторожить сторожей. Сколько уровней безопасности ни пристрой, какие выгоды не повесь пряником, каким страшным ни сделай кнут — но нельзя уберечься ни от ошибок, ни от злонамеренности, ни от равнодушия и некомпетентности, которое в нашем деле равны злонамеренности. Система может запроверять себя настолько, что перестанет работать, разложиться от безнаказанности, впасть в оба греха одновременно. Я это видел и вы наверняка это видели. — Редкий случай, усмехнулся про себя полковник: проповедуешь обращенному. — Что остается? Сделать сторожа честным — изнутри, насколько это возможно. Пусть он сторожит себя сам.
— Я вас до сих пор не спрашивала, — мягко шелестят Цветы, — как вообще получилась вся эта история с жалобой…
Полковнику Морану нравятся переходы мыслей, понятные, закономерные связи между тем, что Цветы слушают, и тем, что Они говорят. Очень правильный разговор, очень точный.
— Она не возникла бы, если бы я доверился своему опыту, — разводит руками Моран. — Я потратил довольно много времени на то, чтобы ввести в рамки этого студента… не удивляйтесь, да, я проректор — но всегда стараюсь лично участвовать в подобных ситуациях, у нас индивидуальный подход. Затея представлялась мне безнадежной, а потом на факультете сменился декан, и она подошла к делу более решительно: студент оказывает разлагающее воздействие на сокурсников. Но тут вмешался господин да Монтефельтро, который, настоятельно попросил меня потерпеть, а студента перевести на факультет управления. Именно туда. Он, цитируя его дословно, сказал «ну а потом хлопот у вас больше не будет». Как видите…
— Я боюсь, — печально качают головой Цветы, — что в тот момент было очень трудно предвидеть весь спектр последствий. Даже господину да Монтефельтро.
Нужно быть справедливым…
— Да, я думаю, что именно здесь он не вводил меня в заблуждение. Трудно было предвидеть, что Щербина со всеми его характерными недостатками переживет войну с вашим Клубом, а потом и конфликт с Советом. Господин да Монтефельтро был со мной нечестен в другом.
— В чем же? — Цветы осторожно забирают из рук чашечку. Прикосновение рукава, прикосновение пальцев, опять шаги по комнате, босиком… обязательно нужно подарить ножные браслеты с нежно позвякивающими бусинами, тогда все будет правильно.
— В том, какую организацию он здесь представлял на самом деле. И какие цели преследовал. Простите меня, но я до последнего времени считал господина да Монтефельтро товарищем по оружию, подчиненным, перед которым я был виноват тем, что не смог его защитить от вещей, с которыми солдаты сталкиваться не должны, мы только что говорили об этом, и коллегой, которому я был многим обязан. Я не знал, что для господина да Монтефельтро я и университет — овца, которую откармливают, чтобы зарезать.
Цветы оборачиваются, держа поднос на ладони.
— Господин да Монтефельтро мог представлять только самого себя. — Немножко другой голос, немножко другой взгляд. — Что до организаций, можно сказать, что ее представляю здесь я.
Ее все-таки очень хорошо учили. Голос, посадка головы, даже тень легла иначе, ровнее. Другой бы обманулся. А третий, не обманувшись, не принял бы всерьез. И тоже ошибся. Женщина, защищающая свой дом, свою семью — как ее ни называй — может быть страшным противником, даже если мало что умеет. Цветы умеют. До чего же она хороша и желанна именно сейчас…
— У меня тоже есть дом, — говорит полковник.
Она поднимает руку к виску — ей пошли бы и браслеты, много сталкивающихся, перепутанных тонких серебряных браслетов, — осторожно прижимает подушечки, словно пытается поймать бьющийся под кожей сосуд. Кажется, не первый такой жест за вечер, просто раньше они были совсем украдкой.
— Я вас понимаю, — говорят Цветы. — Совершенно нельзя допустить какого-то незаконного вмешательства.
Что я делаю, думает полковник, что я делаю. Я же хотел оградить ее от всех этих кровососов, дать ей отдохнуть. И сам бью по больному, отнимаю силы… она же и правда все понимает. И мне ли не знать, что такое настоящая лояльность?
— Теперь я догадываюсь, почему все герои мифов возвращались в реальный мир позже, чем следовало бы. Они теряли представление о времени. Но я не герой мифа и позволить себе этого не могу. Огромное спасибо за кофе. Я надеюсь как-нибудь еще раз злоупотребить вашим гостеприимством.
Он не может прочитать облегчения. Но догадывается, что оно есть. А вот напряжение, тяжелое, дымное, там за спиной, он чувствует, несмотря на то, что Цветы продолжают улыбаться и, провожая его, кажется, не касаются ступнями ковра.
— Не беспокойтесь, — говорит полковник, — все, что могло случиться, уже случилось. Больше ничего не будет. Сила не на моей стороне, но за нами нет злоупотреблений, а вот у меня в запасе очень много интересных сведений, в том числе и о Сообществе. Мы слишком крепко держим друг друга за горло, чтобы кто-то рискнул дернуться. Так оно и останется. Все будет хорошо.
Она зябко поводит плечами — в холле и правда прохладно, не она, они, Цветы, поправляется он в уме, Цветам холодно, Цветы вышли провожать его босиком, очень хочется поднять ее на руки, но пока еще нельзя. Какое вдруг у нее грустное лицо, безнадежное, словно она не верит в его возвращение, или просто тени так ложатся?
— Вы немного ошиблись… у вас нет и не может быть сведений, порочащих Сообщество Иисуса. Это такая простая вещь, вы могли бы и догадаться. Не бывает компромата на Сатану. — Цветы улыбаются спокойно и пусто. — Единственный возможный компромат на Сатану — это что он самозванец. Что он не настоящий. Что он — слаб. Самые черные дела, самые жуткие интриги — это то, чего от него ждут. Не простят только некомпетентности. Вот если бы вы ударили сразу всем, чем есть, и застали нас врасплох, да, тут у вас все получилось бы. Что это за дьявол, который не может уследить за каким-то проректором? Нам бы перестали верить. Но вышло иначе, и в глазах мира мы по-прежнему Князь Тьмы. По праву ума и силы. Берегите себя, полковник.
