Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
— Большое спасибо, сударыня золотая рыбка.
— Сударыня половинка золотой рыбки.
— Не за что… — отвечает правду Анаит.
* * *На последнем и самом важном экзамене ему достался скучнейший билет. Пунические войны, это на демонстрацию способностей к зубрежке дат, имен и последовательностей. Эволюция корпоративного права, это вообще к юристам. И по современной истории — присоединение Экваториальной Африки к Мировому сообществу. Пятьсот лет предыстории и еще сто деятельности. Ответ на третий вопрос комиссии особо понравился, а самому Алваро совершенно не понравилась ученая дама в блузке с воротничком под горло, которая прощебетала, что абитуриент чувствует дух истории. Потом ей, наверное, под столом на ногу наступили.
Результаты его не удивили. Три раза высший балл, разумеется — поступил, удивительно: был приглашен в стипендиаты, вежливо отказался, благодарю, меня интересует только дистанционная форма. Вернусь за дипломом. Домой, домой. Флоренция его интересовала исключительно как родной город Франческо… да, он бы тоже удрал из этого обнаглевшего музея-переростка куда-нибудь к настоящей жизни.
За неделю по вечерам, отдыхая от подготовки и удирая от соседей по общежитию для абитуриентов, каждый из которых разглядывал его с вопросом «тот ли это самый Васкес?», он обошел все базилики, палаццо и галереи, прошел по всем площадям, мостам и набережным, забрел в дремучие, но дремучие как театральное закулисье кварталы, и пришел к выводу, что с него вполне хватит.
Каждое здание по отдельности смотрелось… честно скажем, замечательно они смотрелись, начиная с «собора в пижаме», в бело-зеленой, шелковой, мраморной — через наскальные гнезда частных домишек в старых ремесленных кварталах — и кончая угловатыми друзами монастырей и цеховых общежитий. Все вместе — он глядел на Флоренцию с холма, из ворот церкви святого Миниато, на башни, крыши, дома, реку, линии крытых мостов, бешено-зеленые сады Заречья — и думал, что великие художники и должны здесь рождаться по грозди в поколение. Куда им деваться? Если всю жизнь смотреть на это… либо спятишь, либо перестанешь замечать, либо сделаешься мастером. Просто придется — потому что оно прекрасно — и не меняется никогда. Никогда рядом с собором уже не встанет другая башня. Никогда и никто не построит Новый Мост на месте Старого. И стеклянные и термопластовые параллелепипеды промышленной зоны прячутся за холмами, окружающими город. Они пока — настоящее. Лет через двести они тоже станут историей — и их примутся хранить не менее бережно. И найдут красоту. Наверное.
Вылетать ему нужно было вечером, аэропортов тут было в пределах ста километров три, бери напрокат машину и езжай себе, если не хочешь автобусом — он хотел автобусом, там транслируют новости, новости обрушились волной с самого утра, в кафе, и дальше только больше, больше. Никого нельзя оставить на неделю. Обязательно во что-нибудь вляпаются, нечаянно, а потом будут вылезать, а потом никто не поверит, а ведь Одуванчик это сам. Если он что и недоговаривает, то одну вещь: левой половиной он думал о своих планах, правой о том, что Максима обидели, а спинным мозгом чуял ту возможность, за которую и ухватился чуть позже.
К обеду — Алваро перемещался из кафе в кафе, чтобы не привлекать к себе внимания, но в городе-музее кафе и ресторанчиков было предостаточно, — он обнаружил за собой тихую вежливую слежку, наверное, просто так, для порядка; а акцент скандала сместился от университета к Совету, а потом обратно, а потом к Одуванчику, жертве покушения.
Алваро не звонил никому — и так все покажут, и все равно отсюда ничего не сделаешь; пространство между континентами ощущалось как непрошибаемая стена ночи, все в ней тонуло и ничего через нее не проходило: про него тоже словно бы все забыли. Удовлетворились вчерашним сообщением о полной и безоговорочной капитуляции образовательной системы.
Он сидел, глазел на прохожих, читал новости, ел отвратительно вкусное мороженое — вот, кажется, уже объелся и опротивело оно навсегда, а через час учуешь новый запах, посмотришь, вздохнешь, и попробуешь — и пытался понять, что думает. Не думалось ему ничего. Никак, совершенно. Только стена стояла над океаном, как в тех альбийских сказках, невидимая и непробиваемая. Не пройдешь за нее, а пройдешь — не вернешься. Ну и что тут плохого, казалось бы? Что он забыл в Старом Свете с его вылизанными улицами, списками знаменитых людей на фасадах, экскурсионными маршрутами по местам популярных книг, скамейками, на которых кто-то сидел, законами об охране памятников, принятыми до Рождества Христова, безумием правил, прав, привилегий и прецедентов…
Он вытащил телефон, вызвал расписание полетов, сверил его с железнодорожным и с расписанием автобусов и заказал билеты. До вокзала двадцать минут пешком, до аэропорта полчаса экспрессом, ближайший самолет на Юрьево улетает через полтора. Времени — с запасом. Говорят, по архитектуре Великий Новгород чем-то похож на север Полуострова, на материковые владения Венеции… надо будет выкроить пару часов и посмотреть.
В самолете он уже работал, а мир под крылом постепенно терял краски, линял, будто его все стирали и стирали, и белая мыльная пена доходила до иллюминаторов, а после очередного полоскания заплаты полей, швы дорог, грубая шерсть лесов и шелковые шнуры рек казались все бледнее и бледнее. Только города — стразы на ткани, — блестели все ярче.
Информационная блокада у них. Для ленивых журналистов. Для очень ленивых, не то что наш Пятый канал. Для очень лояльных преподавателей. Для неприлично дисциплинированных студентов. Фикция, по большому счету. Повод прицепиться к кому-то, а не настоящий фильтр или заслон. Сейчас мы этот заслон обойдем, умеренно скрываясь, но совершенно не шифруясь. Проверим, как соображают почти что наши соотечественники, хотя они какие-то несчастные северяне с островов. Им пора бы начать соображать, всем, и с островов, и континентальным.
Снаружи было ошеломляюще холодно. Алваро ткнулся в ближайшую лавку, и там на него напялили нечто объемное, колючее, пахнущее невесть чьей шерстью — и содрали за это как за антиквариат.
Он посмотрел в зеркало. Выглядел он… как уиппет в попоне, рассчитанной на борзую. Если кто-то не узнает его в этом виде, значит, очень не захотел узнавать. Максим рассказывал какую-то шутку про диверсанта МСУ и парашют… Парашют бы не помешал, в него можно было бы завернуться. И еще не помешало бы лишнее светило, потому что когда ветер, холодно и темно — то это уже не осень, а зима из страшилок о повороте Гольфстрима.
Телефон мягко дернулся в руке, как теплым носом к ладони притронулись. Номер был пустой — значит, не свои.
«Когда и где?»- спросил экран. «У вас, — ответил Алваро. — как побыстрее.»
Учения полковника Морана пришлись удивительно кстати. Уже в начале пути Алваро догадался, что делает группа на той стороне. Использует «коридор», построенный как учебный. Его — в свитере, с рюкзаком, очень чужого здесь, — принимали за студента-первокурсника, участвующего в ежегодной игре. Разноязычные советы, люди, лица, попутки.
— Что-то вы рано в этом году начали.
— В одном свитере, Господи, вон — возьми куртку.
— Вот еще деньги с вас брать…
Потом где-то кто-то отвернулся, или, напротив, сменил другого у пульта — или вовремя сработала глушилка, или случилась еще мелкая пакость, и машина с продуктами въехала беспрепятственно, провозя внутрь водителя с совершенно лишним пассажиром, и водитель хихикал в пышные усы, а Алваро старательно делал напряженное и невинное лицо. Была уже полночь.
На заднем дворе одной из, кажется, столовых, он помог водителю открепить платформу с продуктами, поблагодарил — а потом еще минут сорок распределял вместе с дежурными ящики по погрузчикам. А на третьем или четвертом его прихватили за плечо и сказали: «Ты что тут еще, смена закончилась, пошли.» И он пошел.
Верный телефон молчал. Ему не составляло труда молчать — он лежал в рюкзаке, разобранный на три части.
Ничего, дома быстро выяснят, куда он делся — и поймут, почему к нему нельзя дозвониться.
На темной аллее с двумя рядами аккуратных фонарей было изумительно тихо и пусто, Алваро не сразу понял, что дело в полном отсутствии птиц и мошек. Торчали незнакомые очень странные деревья, словно выдуманные для телесных наказаний. Вот ты какая, настоящая живая ель. Домашняя металлическая — рождественская, в лампочках, теплая — как-то приятнее.
Было слишком влажно и сыро, хотя куртка из грубой ткани с пропиткой не пропускала ветер не хуже гипотетического парашюта.
— А что молча? — спросил он тихо. — Это тоже какое-то правило?
Спутник — Алваро подумал, что тот ровесник или даже младше, во Флоренции ровесников было много, почти все после службы в ССО, солидные и самостоятельные, — взглянул искоса, словно быстро, на ходу ткнул датчиком. — Внутри мы проверяли, — кивнул он куда-то вперед. — Здесь…
