Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

— Хорошо, — я подался вперед, понизив голос до змеиного шипения. — Вы хотите по уставу? Будет вам по уставу. Я действую по личному, устному распоряжению генерал-губернатора Корсакова. Вы собираетесь оспаривать прямые приказы его превосходительства? Вы готовы взять на себя ответственность за срыв?

Это был мой козырь. Имя Корсакова должно было пробить эту броню.

Но Цыриков нанес контрудар, от которого у меня перехватило дыхание.

— Устное распоряжение к делу не пришьешь, ваше высокородие, — сказал он с легкой, едва заметной тенью сожаления. — Слова — это всего лишь слова. Будьте добры предъявить подорожную с соответствующей отметкой или письменный приказ за подписью господина генерал-губернатора, где указано, что ваш обоз не подлежит досмотру.

Он знал. Старый лис знал, что такой бумаги у меня нет. Корсаков дал мне карт-бланш, но не дал охранной грамоты на каждое бревно в тайге.

— Нет бумаги? — продолжил он, видя мое молчание. — Жаль. В таком случае, я предлагаю компромисс. Я немедленно отправлю нарочного в Иркутск за подтверждением ваших слов. Всего три-четыре дня, и мы все выясним. Если его превосходительство подтвердит — я лично принесу вам извинения.

Три-четыре дня. Это прозвучало как приговор. Через три дня здесь будет непроходимое море грязи. Он предлагал мне сгнить здесь по всем правилам бюрократии.

— А каторжники? — я попытался зайти с другой стороны, через презрение. — Эка невидаль! Половина Забайкалья — беглые или ссыльные. Может, займетесь своей прямой работой и начнете их ловить по лесам, а не мешать людям, исполняющим государеву службу? Или вам проще воевать с обозами, чем с настоящими бандитами?

— В составе вашего отряда, по донесению, находятся особо опасные государственные преступники, — отчеканил Цыриков. — Это моя прямая работа.

Тупик. Глухой, бетонный тупик.

Скобелев рядом со мной уже откровенно скрипел зубами, его рука плясала на эфесе сабли. Гурко мрачнел с каждой секунду. Он видел, как я теряю время, как моя ярость разбивается о ледяное спокойствие этого уездного служаки.

— Господин полковник, — вдруг произнес Гурко, выдвигая своего коня вперед.

Его голос прозвучал весомо, по-военному четко.

— Позвольте мне, как старшему офицеру экспедиции, сказать вам несколько слов. Наедине. Как полковник полковнику.

Цыриков перевел взгляд на него. Оценил выправку, мундир, Георгиевский крест. Субординация и корпоративная солидарность не позволяли ему отказать.

— Извольте, — кивнул он.

Они отъехали на десяток шагов в сторону, к кромке размокшего снега.

Я видел, как Гурко наклонился к Цырикову, как он говорил — тихо, но с огромной внутренней силой. Я не слышал слов, но знал, что он говорит. Он бросил на чашу весов свой главный козырь — авторитет Генерального штаба, намек на высшую секретность, свое честное слово офицера, который лично получал приказы в Петербурге.

Цыриков слушал, не перебивая. Его каменное лицо на мгновение дрогнуло. В глазах появилась тень сомнения. Он посмотрел на меня, на огромный обоз, на офицеров…

Пока они говорили, я бросил быстрый взгляд назад, на свои сани. Изя Шнеерсон, закутанный в дорогую шубу, сидел на облучке с абсолютно невозмутимым видом. Пока все смотрели на полковников, он спокойно достал портсигар, вынул папиросу, закурил и, выпустив струю дыма, внимательно, как ювелир оценивает алмаз, уставился на молодого хорунжего, державшего в руках кожаную папку с бумагами.

Полковники вернулись.

Цыриков подъехал ко мне. В его глазах больше не было сомнений. Только усталость человека, который вынужден делать неприятную, но необходимую работу.

— Ваше слово — весомый аргумент, господин полковник, — сказал он, обращаясь к Гурко, но глядя на меня. — Я уважаю ваши заслуги. Но слово офицера, не является официальным документом, отменяющим письменный приказ. Досмотр должен быть проведен.

Он выпрямился в седле.

— Приступайте к разгрузке саней.

Напряжение достигло пика. Прямое давление провалилось. Авторитет Гурко не сработал. Мы стояли посреди тающего снега, под звонкую, издевательскую капель, в полной, абсолютной безысходности.

— Разгружать? — переспросил я. Голос мой звучал тихо, почти ласково, но это была ласка удавки. — Вы хотите посмотреть, что мы везем, полковник? Вы действительно хотите взять на себя эту ответственность? Извольте. Я покажу.

Я медленно, почти лениво, слез с коня. Грязь под сапогами чавкнула, но я не обратил на это внимания.

— Скажите, полковник, вы давно ловите контрабандистов? — спросил я с ядовитой усмешкой, подходя к нему почти вплотную. — Вы когда-нибудь видели, чтобы контрабандисты выглядели вот так?

Я кивнул на стройные ряды своих офицеров, застывших в седлах, на сотни людей с новыми винтовками за плечами.

— Чтобы у них был такой обоз? Чтобы их сопровождал офицер в звании полковникс с Георгиевским крестом на груди? И статский советник?

Цыриков попытался что-то ответить про «дерзость преступников» и «маскировку», но я его оборвал.

— А вот такое… вы когда-нибудь видели?

Я резко развернулся и подошел к ближайшим саням. Солдаты охраны расступились. Я откинул брезент, рванул крышку ящика. Внутри, в опилках, лежали желтоватые цилиндры.

На глазах у сотен ошарашенных людей я неторопливо взял одну шашку. Она была холодной и тяжелой. Динамит Нобеля.

— Вы знаете, что это такое? — спросил я, поднимая шашку над головой. — Это не порох. Это сила, способная сносить горы.

Я достал спички. Чиркнул. Огонек заплясал на ветру. Я спокойно поднес его к короткому куску бикфордова шнура. Шнур зашипел.

Лошади казаков, почуяв запах, захрапели. Люди начали отступать.

Я, с той же ленивой, издевательской усмешкой, размахнулся и швырнул шашку далеко в сторону, на заснеженный склон холма.

Она упала в сугроб. Секунда тишины. Две.

А затем мир раскололся.

Грохнул оглушительный, сухой, разрывающий перепонки взрыв. В небо взлетел огромный столб грязного снега, земли и камней. Земля дрогнула. Лошади с обеих сторон встали на дыбы. Казаки едва удерживали их, сами побелев от ужаса.

В наступившей звенящей тишине я повернулся к бледному, ошеломленному Цырикову.

— Этим, полковник, Империя прокладывает себе путь, — произнес я отчетливо, не вдаваясь в детали. — И я не потерплю, чтобы мне ставили препоны мелкие уездные начальнички, лезущие не в свое дело. Вы меня поняли?

Цыриков молчал. Он смотрел на дымящуюся воронку, и его мир рушился. Он понял, что влез во что-то, что ему не по зубам.

И в этот момент из задних рядов казачьего оцепления раздался неуверенный, но громкий голос:

— Братцы… да никак это сам Тарановский!

Вперед выехал пожилой казак.

— Господин полковник, дозвольте! — гаркнул он. — Мне зять с Амура сказывал… Он в том годе хунхузов разметал, вот точь-в-точь такими шутихами! Говорил, чернокнижник, но за нашей горой стоит! Это ж Хозяин Амура!

По рядам казаков пробежал гул. Легенда ожила.

— Тарановский? Тот самый? — Свои это, братцы! Негоже своих забижать!

Взгляды казаков изменились. Они опустили пики. Авторитет Цырикова трещал по швам.

Я понял: пора наносить финальный удар. Я подошел к стремени полковника и вцепился рукой в луку его седла, заставляя наклониться ко мне. Теперь мой голос был тихим и страшным.

— А теперь слушайте меня, полковник. Внимательно слушайте.

Я посмотрел ему в зрачки.

— Моя миссия — секретная. Государственной важности. То, что вы меня остановили, — это не просто глупость. Это наводит на мысли о саботаже. О предательстве.

Цыриков вздрогнул. Слово «предательство» для офицера страшнее пули.

— Кто написал донос? — спросил я жестко. — Откуда пришли сведения? Кто так жаждал задержать мой караван именно здесь и сейчас, пока снег сходит?

Полковник попытался что-то сказать про «тайну следствия», но я сжал его седло так, что кожа заскрипела.

— К черту следствие! — прошипел я. — Я даю вам приказ, именем тех полномочий, что мне даны. Вы немедленно начнете расследование. Тихое, но тщательное. Я хочу знать имя. Я хочу знать, кто навел вас на меня. Кто пытался чужими руками сорвать операцию, утвержденную в Петербурге.