Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Пока Гурко и Баранов ковали из этого человеческого лома солдат, я, Изя Шнеерсон и Лопатин занимались снабжением. По всему Иркутску и окрестным деревням скупалось все, что могло понадобиться в долгом походе: сотни пудов муки, солонины и сухарей, бочонки со спиртом, теплые вещи, фураж для лошадей. Десятки тяжелых саней-розвальней были загружены под завязку, превратившись в огромный обоз — нашу подвижную базу, нашу надежду на выживание в диких землях.

Было, однако, еще одно важное дело, требовавшее внимания. За день до выступления я получил телеграмму о том, что закупленное мною оружие находится в Сан-Франциско и готово к высылке. Я тотчас отправил в Америку, в компанию «Вестерн Юнион» уведомление, что груз следует как можно быстрее доставить к устью Амура, а затем — вверх по Амуру до Амбани-Бира. Обязанность поддержания связи с американцами я возложил на оставляемого в Иркутске капитана Орлова.

Наконец, настал день выступления. Мне тоже пришло время уезжать. Но прежде надо было попрощаться с семьей.

Я вошел в комнаты Ольги. Она полулежала на высоких подушках, тихая, бледная, почти прозрачная в лучах мартовского солнца. Весь ее мир сузился до этого теплого, безопасного пространства, до напряженного ожидания.

Я сел на край кровати, взял ее руку.

— Ты уезжаешь, — сказала она.

Это была не просьба и не вопрос — скорее, констатация неизбежного.

— Да. Нужно быть там. Я вернусь, как только смогу.

Ее вторая рука легла поверх моей, и она медленно поднесла мою ладонь к своему животу.

— Возвращайся к нам, — прошептала она.

Я наклонился, поцеловал ее в сухие, горячие губы, потом прижался щекой к ее животу, чувствуя толчок новой жизни под своей ладонью. И ушел, не оглядываясь, потому что знал — если оглянусь, сил уйти уже не хватит. Закрыв за собой дверь, услышал, как Ольга тихонько заплакала там, на своих подушках. Черт…

Стараясь не думать ни о чем, я вышел во двор и вскочил на коня. Лопатин с супругой вышел на крыльцо, чтобы попрощаться со мной.

— Ну, с богом, Владислав Антонович! Береги себя! За супружницу не беспокойся: все устроим в лучшем виде! — напутствовал он меня.

— Ты тоже не хворай, Никофор Семенович! — бросил я на прощанье и, окинув быстрым взглядом окна лопатинского дома, подстегнул коня.

Вскоре я был в лагере. Шатры уже были свернуты, отряд — построен на огромном, утоптанном плацу. По моему приказу из Иркутска привезли полкового священника. Батюшка — маленький, черноволосый, с развевающейся на холодном ветру бородой, провел короткий, строгий молебен. Сотни бритых, обветренных, суровых лиц — бывших солдат, убийц, бунтовщиков, поляков, казаков, офицеров-дворян — были обращены к походному алтарю. Под низким, серым сибирским небом они просили благословения у Бога, которого многие из них давно забыли. Это был не просто религиозный ритуал. Это был акт единения, превращающий сброд в войско, идущее на правое, как они теперь верили, дело.

После молебна я объехал строй на своем коне.

— Сегодня мы уходим, — сказал я громко, и мой голос разнесся над застывшими рядами. — Уходим, чтобы вернуться, когда исполним предначертанное свыше. Каждый из вас знает, за что он сражается. За свободу, за славу, за новую жизнь. Вперед, орлы!

Разномастное, но оглушительное «Ура-а-а!» прокатилось над лагерем, вспугнув ворон на окрестных деревьях.

Колонна тронулась. Вперед, на юг, навстречу неизвестности.

Мы торопились — весна вступала в свои права, становилось тепло, склоны сопок обнажались, и нам надо было достичь границы до того, как наши сани превратятся в тыкву. Через два дня мой небольшой отряд достиг условленной точки — заброшенного охотничьего зимовья в нескольких верстах от китайской границы. Еще через несколько часов ожидания на горизонте показались всадники. Это был наш разведывательный отряд Скобелева.

Корнет был горд и возбужден.

— Задача выполнена, ваше высокоблагородие! Проходы найдены! И главное — мы привели «языка»! Этот тип знает там каждый камень!

Вперед вывели его «трофей». Бурят, одетый в потертую, лоснящуюся от жира доху и старую лисью шапку. Заросший, обветренный, с хитрым, нагловатым прищуром узких глаз. Он смерил меня цепким взглядом, с уважением, но без тени страха.

Я всматривался в его лицо — и замер. Шрам, рассекающий левую бровь. Характерный способ чуть склонять голову набок. Черт, да это же старый знакомый! Это был Хан — тот самый контрабандист, что несколько лет назад выводил меня, оборванного беглого каторжника, через границу в Монголию.

Он не узнал меня. Конечно. Откуда ему было узнать в этом хорошо одетом, уверенном в себе русском нойоне в дорогой шинели того заросшего, затравленного беглеца. Но я — то знал о нем все, или почти все.

— Говорят, ты знаешь тропы, — начал я, подходя к нему вплотную.

— Знаю те, которых нет на ваших картах, господин начальник, — усмехнулся он.

— Хорошо, — кивнул я. — Что сейчас творится за рекой? В Монголии спокойно? Помнится, когда я был там в прошлый раз, цинские чиновники совсем обнаглели.

Хан вздрогнул. Его улыбка стала напряженной. Откуда этот русский мог знать о его делах в Монголии?

— Сейчас им не до нас, начальник. У них своя война. Вся Джунгария горит, да и в самой Монголии неспокойно. Дунгане восстали. Режут маньчжуров почем зря.

— Дунгане? — переспросил я. — Откуда ты знаешь?

— Так война людей гонит, — просто ответил Хан. — На нашей стороне, в улусах, их беженцы появились. Все злые, голодные. С оружием. Отчаянные.

Я почувствовал, как удача сама идет мне в руки. Это был подарок судьбы.

— Вот и отлично, проведешь меня к ним, я заплачу. Нам есть, что обсудить с ними.

Он смотрел на меня, и в его хитрых глазах боролись жадность и недоверие.

— А если я откажусь, господин начальник?

— А если откажешься, — я улыбнулся, — то уже скоро ты будешь сидеть в каземате Кяхтинской пограничной стражи. И я лично расскажу им обо всех твоих контрабандных тропах, о схронах с чаем, о твоих делишках с купцом Лу Синем и о том, где ты прячешь свое золото. Полагаю, они будут очень признательны.

Хан сглотнул.

— Я согласен, — быстро сказал он, сгибаясь в поклоне.

— Прекрасно. Теперь расскажи, что творится на границе. Как она охраняется? Где цинские караулы? Разъезды?

Хан хитро прищурился, мгновенно входя в роль ценного информатора.

— Пусто, нойон. Совсем пусто, — он махнул рукой в сторону юга. — С той стороны должны были монголы из хошуна князя Доржи стоять. Их цинский наместник за границу ответ держать поставил. Да только где ты их сейчас найдешь?

— Что значит — не найдешь? — нахмурился я.

— А то и значит, что монголы — хитрый народ, — усмехнулся Хан. — Они услышали, что на западе дунгане цинские гарнизоны режут. Услышали и затаились. Сидят в своих улусах, как сурки в норе. И ждут.

— Чего ждут?

— А чем все кончится, того и ждут, — с обезоруживающей простотой ответил контрабандист. — Если дунгане победят — монголы сами за оружие возьмутся и остатки цинских порежут. Если цинские отобьются — монголы вылезут и скажут, что всегда верны богдыхану были. У них своя война, нойон. Они цинских ненавидят, почитай, покрепче дунган. Так что граница сейчас — дырявый забор. Никто ее не сторожит. Ходи кто хочешь.

Я слушал и понимал, что обстановка складывается даже лучше, чем я мог себе представить. Неохраняемая граница. И целое враждебное цинским властям население, готовое в любой момент восстать. Это был не просто шанс для скрытного перехода. Это была пороховая бочка, к которой оставалось лишь поднести фитиль.

— Хорошо, — кивнул я.

На рассвете, под низким, свинцовым небом, моя армия начала движение. Это было странное, почти сюрреалистическое зрелище. Я сидел на коне, наблюдая, как бесконечная серая змея выползает из лагеря и вытягивается по дороге, ведущей к границе.

В авангарде, шла набранная из добровольцев конная сотня. За ними, верхом на добрых строевых лошадях, ехали офицеры во главе с полковником Гурко. Следом, шагая уже не каторжной, шаркающей походкой, а мерным, вбитым за месяц муштры шагом, шла пехота — семьдесят человек. В одном строю шли и вчерашние каторжники из Иркутского острога, и набранные повсюду беглые, и вольнонаемные добровольцы. Их лица были все так же угрюмы, но в осанке уже появилась гордость, а на плечах они несли новехонькие английские винтовки. В центре, как огромное, неповоротливое сердце этого организма, двигался обоз: десятки саней с припасами, с ящиками динамита и патронов, и самые охраняемые, наглухо закрытые повозки передвижной ракетной фабрики. Замыкал колонну арьергард из казаков-вольнонаемных и отставных солдат.