Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Однажды, уже в глубоких сумерках, я возвращался в город после особенно тяжелого дня в лагере. Голова гудела от криков унтеров, запаха пороха и бесконечных организационных вопросов. Въехав во двор лопатинского дома, я спешился, предвкушая единственное, что давало мне силы — тихий вечер с Ольгой.

Но во дворе что-то было не так. У крыльца стояли чужие розвальни — широкие, грузовые, заваленные укрытыми рогожей тюками. Не мои и не лопатинские. Сердце пропустило удар. Тревога, холодная и острая, как игла, вонзилась под ребра. Ольга…

Не помня себя, я взлетел на крыльцо, распахнул тяжелую дверь и почти бегом ворвался в прихожую. И тут из жарко натопленной гостиной донесся голос, который я меньше всего ожидал здесь услышать. Голос, который невозможно было спутать ни с одним другим.

— Кого-таки я вижу! Курила, ой-вэй! Ты ли это, чтоб я так жил?

Глава 7

Я замер на пороге. В гостиной, у огромного, сверкающего самовара, сидели двое. Один — щуплый, черноволосый, с горящими, как угли, хитрющими глазами, — Изя Шнеерсон. Рядом с ним, основательный и спокойный, как удав, сидел плешивый седобородый Захар.

Вот это встреча! Мир буквально перевернулся в моих глазах! Забыв про усталость и тревогу, я бросился вперед. Изя вскочил, опрокинув стул, и мы сгребли друг друга в объятия, хлопая по спинам так, что гудела вся комната. Затем я крепко обнял Захара, который лишь крякнул от удовольствия, и в глазах его сверкнула быстрая радостная слеза.

— Какими судьбами? — только и смог выдохнуть я, опускаясь на стул, который тут же подал мне подскочивший Лопатин, сияющий от такого оживления.

— Я вас умоляю, какими судьбами! — затараторил Изя, наливая мне чаю. — Мы делаем бизнес, как приличные люди! Поднялись по зимнику, по льду Амура, до самого Сретенска. Наше золотишко продать, муки, пороха и прочего товара закупить, чтобы к ледоходу баржи загрузить и на Амбани-Бира все спустить. Все как всегда!

— Ах вот как? И сколько пудов намыли?

— Таки не поверишь — сорок шесть!

Тут я изумился еще более.

Это как же так?

— Ну что сказать, «господин Тарановский» — степенно оглаживая бороду, произнес Захар — Бог помог! Вестимо так, добрались мы, значит, до самой главной жилы. С одного станка по десять — двенадцать фунтов намываем! Опять же, народу много, китайцы пашут как в черти, вольнонаемных много пришло… А мы, значится, тоже не зеваем — свое дело справно знаем. У нас с Изей комар носу не подточит!

— Понятно. Это вы вовремя появились! Ну а как же вы здесь-то оказались? От Сретенска-то путь сюда неблизкий!

Изя всплеснул руками, жестикулируя так экспрессивно, словно дирижировал целым оркестром.

— Что ты! Что ты! Вся Сибирь — большая деревня. Тут слух расходится быстрее чем в Одессе на Привозе. Только мы приезжаем в Сретенск — и что мы там слышим? А вот что: не успели мы еще продать золото, как я таки слышу этими самыми ушами, — он ткнул пальцем себе в ухо, — что какой-то Тарановский в Иркутске просто-таки переворачивает всю Сибирь вверх дном! Ой-вэй, Курила, про тебя гудит все Забайкалье! Говорят, ты тут самого Сибирякова, этого местного короля, с трона скинул! Говорят, такие дела закрутил, что у генерал-губернатора голова кругом идет! Ну я и сказал Захару: какое может быть дело важнее, чем обнять нашего старого друга? И мы повернули сани сюда!

И понеслись воспоминания и рассказы… Вечер превратился в долгий, сбивчивый, но по-настоящему счастливый разговор. Я вкратце рассказал им все, что произошло за это время — о Петербурге, о новом статусе, об Ольге, о готовящемся походе. Они, в свою очередь, доложили, что на прииске все спокойно, работа идет, золото моется, а оставшийся там Еремей держит все в железном кулаке.

Старая гвардия была в сборе. И от этого на душе стало немного теплее и спокойнее, несмотря на все бури, что ждали впереди.

На следующее утро, едва рассвело, я снова собрался в лагерь. Когда я уже накидывал шубу в прихожей, за спиной раздался решительный голос:

— Курила, ты куда?

— На плац, наблюдать обучение наших «добровольцев».

— Я таки с тобой. Жуть как любопытно!

Изя стоял, уже одетый для улицы, с горящими от любопытства глазами. Я пожал плечами. Скрывать что-либо от него не имело смысла.

По дороге в санях, под скрип полозьев и фырканье лошадей, я в общих чертах, без лишних деталей, изложил ему суть своего плана. Я говорил о слабости династии Цин, о восстаниях факельщиков в Шаньдуне и дунган на западе, о своей идее использовать этот хаос, чтобы под знаменами освобождения Китая от маньчжурских захватчиков решить наши собственные, российские задачи.

Он слушал молча, впиваясь в меня взглядом своих темных, умных глаз. Его обычная суетливость и жестикуляция исчезли. Он впитывал каждое слово, и я видел, как в его голове картина мира стремительно меняется, обретая новый, невероятный масштаб. Когда я закончил, он долго молчал, глядя на проносящиеся мимо заснеженные поля.

А потом повернулся ко мне, и я увидел в его глазах такой азарт, какого не видел даже тогда, когда мы нашли первое золото.

— Курила… — выдохнул он. — Ой-вэй… Свергнуть императора… Помочь одним китайцам вырезать других, чтобы забрать себе целую страну… Это же… это же гешефт тысячелетия! Это же история!

Он вскочил, едва не вывалившись из саней на полном ходу.

— Я иду с тобой! — выкрикнул он. — Я вас умоляю, ты что, думаешь, я пропущу такое представление? Не каждый день увидишь, как рушится империя!

— А прииском кто заведовать будет? — спросил я. Но Изя был неумолим.

— Закупки, прииск… Пфе! Захар справится, у него голова крепкая, как байкальский лед. А моя голова нужна здесь, рядом с твоей!

Я посмотрел на этого одесского авантюриста и пройдоху. Подумал и… И понял, что он прав! Его острый, не скованный никакими уставами и предрассудками ум, его умение находить общий язык с кем угодно и договариваться о чем угодно, его талант делать деньги из воздуха — все это будет бесценно там, в хаосе чужой гражданской войны.

Подумав мгновение, я кивнул.

— Хорошо, Изя. Ты в деле.

Он просиял и, не дожидаясь лишних команд, тут же перешел к делу. Уже в лагере, едва окинув хозяйским взглядом наши приготовления, он бросился в самую гущу событий, мгновенно взяв на себя часть моих забот. Своей неуемной энергией, умением торговаться до последнего и находить то, чего, казалось, в Иркутске и быть не могло, он в тот же день вдохнул новую жизнь в нашу неповоротливую машину снабжения.

Когда я убедился, что безжалостный механизм боевой подготовки запущен и работает без моего прямого вмешательства, то смог, наконец, вернуться к главному. К организации предстоящего похода.

Днями и ночами я просиживал в штабной палатке, расстелив на столе огромную карту Северного Китая. Теперь надо было тщательно разведать, что именно происходит на той стороне, «за ленточкой». Нам нужна была разведка, дерзкая и быстрая, чтобы определить, где лучше всего переходить границу. И я послал за корнетом Скобелевым.

Он явился ко мне в палатку — молодой, подтянутый, пышущий энергией. Казалось, от него даже пахло морозом и здоровьем. Молодость…

— Михаил Дмитриевич, — сказал я, отрываясь от карты. — Хватит наблюдать за муштрой. Есть дело для настоящего кавалериста!

Он вытянулся в струнку, его молодое лицо вспыхнуло от предвкушения какого-то приключения.

— Возьмете десяток казаков и отправляйтесь на юг. Двигаться налегке, взяв только самое необходимое. Ваша задача — вот этот место, — я очертил пальцем участок границы на карте. — Прощупать его. Найти слабые места, удобные проходы для большого отряда. Мне нужна реальная картина, корнет, а не красивые доклады!

Он просиял. Для него это был первый знак огромного доверия, первая самостоятельная боевая задача.

— Будет исполнено, ваше высокоблагородие!

Разведка ушла на юг, а время, отпущенное на подготовку, стремительно истекало. За месяц лихорадочной работы невозможное стало реальностью. Лагерь под Иркутском гудел, как разворошенный муравейник, превратившись в слаженный военный механизм. Сотни вчерашних каторжников, оборванных и отчаявшихся, теперь были разбиты на роты, одеты в одинаковые полушубки и папахи, и пусть неумело, но уже знали строй и команду. На стрельбище они научились обращаться с тяжелыми, надежными «Энфилдами», и в их глазах вместо тюремной безнадеги появился холодный, осмысленный блеск.