На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Но вы не ответили на мой вопрос, Лев Иваныч, — усмехнулся я, не давая Сапеге увести разговор в сторону.

— И не отвечу, Михаил Васильич, искренне вам об этом говорю, — ответил Сапега, ничуть не смутившись. Дипломат он был опытный и явно прошёл отменную школу, так что выбить его из колеи неудобным вопросом оказалось попросту невозможно. — Свои мотивы я предпочитаю оставить при себе, как и вас не спрашиваю отчего вы приняли моё предложение. Оно грозит известными неприятностями и вам, примерно такими же, что и мне, собственно говоря.

— Потоцкий, — внезапно, кажется, даже для себя самого, высказался я. — Станислав Потоцкий, которого за страсть к латынскому ещё Реверой кличут. Он прочёл мне ваше письмо, я то латынских букв не понимаю, увы, и так отговаривал ехать к вам в гости, что я понял — надо. Обязательно надо встретиться с вами, Лев Иваныч, прежде чем отправляться в Вильно. Тем более что снег-то всё же пошёл, как по заказу.

— Хорошо, Михаил Васильич, — кивнул Сапега, делая глоток вина и снова наполняя свой бокал из изящного серебряного графина с длинным горлышком. — Очень хорошо, правда. У вас есть задатки неплохого дипломата. В Вильно вас посчитают слишком молодым, кого проще простого обвести вокруг пальца. Вы одержали несколько побед на поле боя, многие уже зовут вас едва ли не Ахиллесом Московским, но в то, что вы на ином поприще сумеете добиться успеха, мало кто верит. Вас постараются обмануть, надавать воз обещаний и отправить обратно в Москву. Вы неугодны и опасны здесь слишком многим.

— Мне ждать новых сюрпризов вроде вчерашнего? — поинтересовался я. — В конце концов всегда найдётся тот, кто владеет саблей лучше меня.

— Не так явно, — покачал головой Сапега. — Ваш родич оказался слишком горяч, он затаил на вас обиду после пленения при Клушине. Вы ведь, верно, не узнали его.

— Отчего же, — пожал плечами я, — узнал. Я травился с ним перед битвой и пленил, ударив саблей по шлему. Тогда я в нём родича не признал, однако вчера вы сами мне его представили, когда пытались прекратить свару.

— Другие не будут столь прямолинейны, — произнёс Сапега, — могут и из-за угла ударить или стрелу пустить или толпой навалиться. Порой, когда паны чуют опасность, в дело идут самые бесчестные методы борьбы.

Уж в этом-то я не сомневался. Память князя подкидывала кое-что из рассказов о политической борьбе среди бояр в Москве, что при Грозном царе, что особенно позже, при сыне его Фёдоре и воссевшем на трон после его смерти Годунове. Сомневаюсь, что методы поляков с литовцами намного чище, особенно когда ставки высоки. Например, как сейчас.

— Со мной достаточно людей, — высказался я. — Но я понимаю, если тот же виленский воевода или кто из магнатов решит взяться за меня всерьёз, то мне придётся туго. Я здесь чужак, за мной никого нет, а Русское царство слабо. Слабее, быть может, Литвы времён Люблинского сейма. Я всё это отлично понимаю. Моему царю нужен мир с Литвой, чтобы король Сигизмунд не смог снова пойти войной на Москву. А ведь он собирает уже войска для нового похода, не так ли?

Ни о чём таком я не знал, когда покидал Москву, однако был уверен, что неугомонный король не остановится ни перед чем, чтобы собрать новое войско и двинуться в поход. Слишком гордым был этот человек, которого я узнал, смею надеяться, достаточно хорошо, хотя ни разу не видел его своими глазами. Он вынужден был бежать из-под самых стен Москвы, поджав хвост, и это удар по его репутации, которого иные короли не переживали. Он уже лишился шведской короны, теперь может и польской лишиться, ведь терпеть битого короля такой гордый народ, как ляхи не станут. А значит, надо успеть зажечь их идеей расплаты за потери и унижения, которым их якобы подвергли, и поскорее направить энергию и злость шляхты на Москву, покуда она не обрушилась на его собственную голову.

— Наше величество отчаянно бьётся с сенатом за каждый грош, — кивнул Сапега. — Сперва, конечно, ему и в самом деле удалось разжечь контрмосковские настроения, шляхтичи тогда вовсю бряцали саблями и кричали «На Москву! На Москву!». Но когда дело дошло до денег, новых налогов, которые нужно ввести, чтобы набрать людей и платить по листам пшиповедным.[1] Вот тогда уже шляхтичей никто не слушал, потому что шёпот одного магната весит вдесятеро больше самых громких криков сотни бедных шляхтичей.

— И каковы шансы Сигизмунда на победу над сенатом в этом вопросе? — поинтересовался я.

— Не так уж и малы на самом деле, — ответил Сапега. — Война — это не только налоги, но и возможная прибыль, в случае победы, конечно. А обогатиться за чужой счёт магнаты никогда не прочь.

— Но моя страна бедна, — покачал головой я. — Разорена сперва Грозным царём, после голодом и войной. Как будто все казни египетские обрушились на неё. У нас просто нечего брать.

— Земля, — рассмеялся Сапега. — Вот чем богата твоя страна, Михаил Васильич. У нас слишком много шляхтичей, живущих одной саблей, они мечтают о своём клочке земли и паре семей крепостных, чтобы пахать там. Многим этого хватит. Вот за что пойдут они сражаться, когда придёт пора записываться в хоругви.

— Речь Посполитая не так уж мала, — покачал головой я. — Разве здесь не хватит земли для собственной шляхты?

— Она уже поделена между королём, магнатами и наиболее удачливыми из шляхтичей, — возразил Сапега. — Никто не отдаст другому даже пустошь, давно поросшую ковылём, а то и лесом.

Справедливо, перераспределять активы внутри своего государства не хочет ни король ни магнаты. Проще забрать у других, нежели отрывать кусок своего.

— Тогда тем более нам нужно, чтобы Литва не отправилась в этот поход вместе с войском польским, — решительно заявил я.

— Это было возможно до Люблина, Михаил Васильич, — тяжко, но как мне казалось всё же с немалым притворством, вздохнул Сапега. — Теперь же, увы, если король выступит в поход, который будет одобрен сенатом, все мы обязаны будем выставить войска либо оплатить их найм. Люблинский сейм не оставил Литве выбора.

— Выходит, мне сразу поворачивать оглобли? — столь же тяжко, но и столь же притворно, вздохнул я. — До весны надо вернуться в Москву и готовить войско к отражению новой угрозы.

— Пока всё же стоит поехать в Вильно, — возразил Сапега. — Вручить письма, которые при вас. А как там всё обернётся — кто же знает. Homo proponit, sed Deus disponit.[2]

Всё же как ни играл Сапега не то литовца, не то русского, а от привычки к латыни, свойственной полякам, избавиться не сумел.

— Но для чего? — спросил я. — Для простой дани вежливости, слишком опасно, не находите, Лев Иваныч?

— Вам ли бояться опасностей, Михаил Васильич, — несерьёзно-отеческим тоном укорил меня Сапега. — Уж после сражения под стенами Москвы, я ничуть не поверю, что можете испугаться.

— Там всё было ясно и просто, — пожал я плечами, вспомнив Шарапова из незабвенного фильма, книгу Вайнеров я тоже читал, но фильм всё равно запомнился лучше, — враг впереди, рядом товарищи, и наше дело правое. — Кажется это из другого фильма, но не могу припомнить какого именно. — Здесь же… — развёл я руками. — Я ведь как младенец, первые шаги делаю, и если ошибусь мне не синяк на лбу грозит.

— В жизни, — тон Сапеги перестал быть шутливым, — лишь младенец синяками отделаться может, после цена ошибки растёт с каждым днём.

Что ж, тут мне с ним не поспорить. Да и не могу я просто так развернуться и отправиться в обратный путь, даже до Вильно не доехав. И дело не только в том, что найдётся среди моих дворян наушник или просто дурак, который проболтается об этом, и князь Дмитрий, если он жив ещё, да и сам царь обо всём узнают. Шила в мешке не утаишь. Мне совесть не позволяет так поступить, как не позволила и в прошлой жизни сбежать о мобилизации, а после уже в этой спокойно уехать в опалу, раз царь после чудесного спасения не желает больше видеть князя Скопина своим воеводой.

Так что дорога мне прямо в Вильно, а там уж будь что будет.

— Кого же вы мне посоветуете держаться, кроме вас, Лев Иваныч? — задал ещё один провокационный вопрос я.