На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Тогда пожалуйте к нам, — широким жестом указал себе за спину каштелян, — отобедаем чем бог послал.

— Радушию хозяев всегда рад, — кивнул я, поднимаясь по ступенькам.

Молодой Радзивилл последовал было за мной, однако воевода обернулся к нему и попросил:

— Кшиштоф, будь добр, проследи, чтобы людей вельможного князя устроили там, где условлено, — сказал он, — со всем удобством.

Тот в ответ стрельнул глазами из-под кустистых бровей, однако возразить старшему родичу, к тому же облечённому властью, не посмел.

— Конечно, дядюшка, — вынужденно кивнул он, — прослежу и устрою со всем удобством.

Со мной остался один только Зенбулатов, всё же князю совсем без свиты нельзя, однако я понимал, начнись заваруха, и всех моих людей окажется недостаточно. Мы сможем лишь подороже продать свои жизни, шансов вырваться из города у нас нет. Поэтому не так уж важно, отделят меня от моих дворян или нет.

Слуги вениками смели с наших сапог снег на чистом крыльце ратуши, и мы с Зенбулатовым направились следом за хозяевами внутрь.

Изнутри ратуша оказалась скорее деловым зданием, без особых украшений. Длинный коридор, двери, ведущие в отдельные помещения, и конечно большая зала, где собственно мы и собирались обедать. Кроме каштеляна с воеводой за стол сели лишь несколько шляхтичей, одетых кто на польский манер, кто, наоборот, на немецкий, примерно поровну. Зенбулатов не особенно выделялся среди первых, несмотря на татарские черты лица. Кое-кто из шляхтичей мог похвастаться почти такими же.

Первую здравицу воевода провозгласил в мою честь, после я ответил, почтив хозяев. Потом мы отдали должное пище. Аппетит у меня был отменный, никакая боязнь пиров после дороги в санях не мучила. Да и захотят отравить, что изменит мой страх — ровным счётом ничего. После, подкрепившись, мы выпили во здравие Сигизмунда Польского и царя Василия Шуйского, что я счёл добрым знаком. Ну а как обязательные тосты закончились, начались разговоры.

— С вами, верно, вельможный князь, и письма имеются, — зашёл издалека воевода. — Но ведь важнее всего, что люди говорят друг другу. Бумага лишь подтверждает сказанное.

— Либо то, что должно быть сказано, — добавил каштелян.

— Либо то, — усмехнулся я, — чего не было сказано никогда.

Оба собеседника вежливо улыбнулись моей не бог весть какой шутке, однако продолжали вежливо глядеть на меня.

— Что же вы хотели бы передать нам, — поняв, что я ничего говорить не буду пока, первым сдался каштелян, — от вашего царя?

— Московскому царству нужен мир с Литвой, — прямо ответил я, стараясь глядеть в глаза сразу обоим. — Прочное перемирие на несколько лет.

— Были бы в Крыму, — рассмеялся каштелян, — так могли бы потребовать богатых подарков в обмен на слова. Крымцы большие мастаки обещать всё, что угодно, хоть перемирие, хоть набег, хоть Луну с неба, только тащи им побольше.

— Но мы не в Крыму, а в Литве, — вздохнул Радзивилл, — и перемирия дать Москве не можем. С этим вам, вельможный князь, надо обратиться с пан гетману, графу Ходкевичу. Лишь он может дать вашему царю хотя бы обещание мира.

— Одно обещание? — удивился я.

— Не более, — согласно кивнул Радзивилл. — После Люблина Литва не вольна более в вопросах войны и мира. Лишь король может заключать перемирие, великие гетманы, как люди воинские, в силах только ходатайствовать перед королём в этом вопросе.

— Но прежде уже бывало так, что мы воевали лишь с Литвой, — припомнил я, — Польша оставалась в стороне.

— Всё верно, — снова кивнул с той постной миной Радзивилл, — однако так было до Люблинского сейма. Тогда действовала Кревская уния с её дополнениями, и Корона Польская с Великим княжеством Литовским были двумя разными государствами, просто управлялись одним человеком. Люблин же положил этому конец. Теперь государство у нас одно, мы зовём его Речь Посполитая,[2] и сами мы в Литве ничего не решаем без одобрения из Варшавы.

И столько было в голосе его горечи, что я понял — немолодой князь Радзивилл отчаянно тоскует по тем временам, когда у его Отчизны были собственные вольности, а не только те, что оставлены из милости более сильным соседом.

— Но король Сигизмунд не пойдёт на мир с нами, — покачал головой я.

— Конечно, не пойдёт, — рассмеялся каштелян, — особенно после того щелчка по носу, что он получил от вас. Удирать сперва из-под Смоленска, милостиво отпущенный вами, вельможный князь, а после из-под Москвы, откуда он нёсся верхом несколько суток, будто татарин, меняя павших коней. Нет, мира от нашего величества не ждите.

— И всё же Литве не нужна ещё одна война с Москвой, — решительно заявил я. — Она окончательно разорит и ваши, и наши земли, а кто получит от неё выгоду? Один лишь Сигизмунд, быть может ещё коронные магнаты, но уж точно не вы, литовская магнатерия. Кто воевал с Инфлянтах?[3] — Я слышал это название Лифляндии, из-за которой Грозный царь сцепился сперва с дышавшим на ладан Ливонским орденом, а после с Литвой и Швецией, от Потоцкого. Он очень любил расписывать те войны, ведь их итогом стало не только поражение Московского царства, но и окончательное объединение Литвы с Польшей. — Литовской крови в ту землю пролилось не меньше русской, и уж точно куда больше, чем польской. Но кому они достались?

Ответ на этот вопрос озвучивать не требовалось. Что-то досталось шведам, а остальное перешло в Корону Польскую после Люблинской унии.

— О многом ты верно говоришь, вельможный князь, — согласился со мной Радзивилл, — да только слова твои не отменяют главного. Люблин связал нас по рукам и ногам. Не можем мы здесь в Литве перемирие с Москвой заключить.

— Тем паче сейчас, — подхватил каштелян, — когда наше величество в коронных землях разжигает пламя войны, которую сам считает праведной. И многие из шляхтичей слушают его. Прежде литовские магнаты ходили к вам в надежде сорвать куш, что с одним царевичем Дмитрием, что с другим. Теперь же Сигизмунд обращается прямо к той шляхте, кто саблей живёт, да так любит ею бряцать по делу и без. Прямо говорит в своих воззваниях в сенате, что литва-де не справилась, и надобно, как при Сигизмунде Августе и Батории показать Москве силу польского оружия.

— Вы так убеждаете меня, панове, что это невозможно, — невесело усмехнулся я, — как будто стоит мне отказаться, и вы тут же сообщите мне, что нужно сделать, чтобы мир между Московским царством и Литвой всё же установился.

— На бумаге, — осторожно, как и должно подходить к самому важному, проговорил виленский воевода, — мира быть не может. Однако мы начали разговор с того, что самое важное бумаге не доверишь, лишь словам.

— Слова — ветер, — пожал плечами я, — они ничего не стоят. Если литовские магнаты не готовы договориться о мире при моём посредстве, то мне лучше вернуться в Москву как можно скорее. Ведь как по весне просохнут дороги Сигизмунд двинет на нас армию.

— Он сделает это, — заметил каштелян, — даже если Литва не поддержит его. Даже если наши магнаты не пойдут с ним сами и не дадут свои денег на армию. Пускай бы и сам великий гетман остался бы в Вильно, как было, когда Сигизмунд пошёл на Смоленск. Если у нашего величества будет достаточно денег, то литовские войска ему и не нужны.

— Они и не нужны ему, — добавил воевода. — Наше величество протаскивает через сейм особый налог для Литвы, который заменит наших солдат в его армии.

— Но собрать его будет не так-то просто, — заявил я. — Кому-то же хочется расставаться со своим золотом.

— Сенат в Варшаве, — рассмеялся, правда без особой радости, Радзивилл, — а деньги платить Литве. Мы там никак не сможем отстоять свои интересы. После Люблина у нас слишком мало голосов в сенате.

— Так ведь и собирать деньги, — гнул свою линию я, — придётся здесь. И такие дела делаются обычно со скрипом.

— Не платить экстраординарный налог, — вздохнул каштелян, — это уже почти рокош. Если сильно затянем с выплатой, которую назначит сенат, нам останется только конфедерацию собирать.