Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Та ни, их порубали! — авторитетным тоном вклинился в разговор Коська. — Я сам видал.

Матрос нахмурился.

— Может, кто из родни остался?

— Вот этого не знаем! — развел я руками

— Родню ихнюю разыщем, если живы. В крайнем случае, в Екатеринославе детдом есть.

От такого предположения сердце мое дрогнуло.

— Не хотелось бы их в детдом!

— Понятно, — помрачнел Полевой. — Ну, родственников найти — дело непростое. Сейчас знаешь, сколько их, беспризорных-то? Тут два пути. Либо в детдоме их определить, в Екатеринослав отправить. Либо… тут у вас община еврейская есть. Старший у них — некий товарищ Розенблат, кажется. Лавку держал где-то тут, на Торговой, номер дома не помню, но найдешь, спросишь. Попробуй с этим что-нибудь перетереть. Все-таки, дети ихнего роду-племени, может, пристроит как-нибудь сирот.

Он дружески хлопнул меня по плечу.

— Ладно, бывай, Лёнька. Дела. Я пока здесь. Если что — ищи меня тут или в штабе, он пока в вагоне на станции. Нам такие парни нужны. Ну и к Костенко обращайся, поможем, чем сможем. Советская власть своих не бросает!

И Полевой быстро зашагал по коридору, а мы с Костиком остались стоять, оглядываясь по сторонам.

— Отрез ткани… Здорово! — восхищенно прошептал Костик. — Вот мамка твоя обрадуется!

— Ага, — рассеянно заметил я. Мысли мои были уже далеко. Дети… Розенблат… Это все важно. Но прежде всего — дед. Что с ним? Жив ли после той мясорубки на станции? Искать его сейчас? Но где? Да и по правде, возиться со мной никому некогда. А еще…

Руки сами потянулись к карману, где лежал тяжелый, угловатый предмет. Браунинг. Трофей, добытый у окочурившегося сотника. Несмотря на скромные размеры, он здорово оттягивал карман и, пожалуй, мог быть замечен и конфискован каким-нибудь бдительным патрулем. И Костенко не поможет — он явно против того, чтобы по его городу расхаживали вооруженные двенадцатилетние подростки. К тому же, не терпелось его осмотреть, почистить, привести в порядок.

— Пошли к тебе, Костик, — подумав, произнёс я.

— Пошли! — охотно согласился Костик. — Заодно хабар поделим по-честному! И сапоги примерим!

Мы быстро дошли до его дома на косогоре. Убедившись, что Коськиных родителей нет дома (отец, видимо, еще не вернулся с завода), мы пробрались в сарайчик, где были свалены наши трофеи — хромовые сапоги, пустая фляжка и тугой бумажник. Пистолет я так и держал в кармане. Незачем Коське про него знать. Мал еще.

— Так, деньги давай сюда, — сказал я деловито, забирая у Костика бумажник. Отсчитал несколько купюр — керенок и карбованцев, протянул ему, остальное, включая экзотические франки, забрал себе. — Сделаем так: это мне, сапоги тебе, раз уж ты их снимал. Фляжка мне пригодится. Идет?

Костик засопел был, явно в стороне от раздела несправедливым, но, видимо, вспомнив о пистолете, который видел у меня мельком, спорить не стал.

— Идет, — буркнул он, торопливо пряча свою долю и примеряя сапоги. — Эх, сапоги дюже велики… Ну да ладно, нехай буде на вырост!

— Хорошо. Теперь дуй к этому Розенблатту, или как там его, расскажи про этих Эрлихов. А я, Костик, пошел. Мне бы деда Мазалёва найти.

— Ага, бывай!

Костик убежал, а я побрёл было снова в сторону станции.

Станцию было не узнать. Трупы были убраны, пожары потушены, и сюда уже подходили эшелон за эшелоном, полные войск. Из теплушек прыгали бойцы, смеялись, умывались. Слышались разговоры о политике, о железнодорожных порядках, о григорьевцах, о боге, но больше всего — о продовольствии.

Красноармейцы разводили между путями костры, варили в котелках похлебку. Где-то в вагонах слышалась музыка: растягивалась гармошка, дребезжала балалайка, распевались частушки. Тут и там бегали дежурные с котелками и чайниками. Запахло кашей. Кто-то кого-то звал, кто-то кого-то ругал. Потом явилось начальство, все выстроились вдоль эшелона в два ряда, и началась перекличка.

В строю стало особенно заметно, что бойцы плохо и по-разному обмундированы. В рядах виднелись буденовки, серые солдатские шапки, кавалерийские фуражки, матросские бескозырки, казацкие кубанки. На ногах у одних были сапоги, у других — ботинки, валенки, калоши, буржуйские штиблеты, а кто и вовсе стоял босиком. Здесь были солдаты, матросы, рабочие, крестьяне. Старые и молодые, пожилые и совсем мальчики.

Деда я нашел возле депо: оказалось, все это время он с другими рабочими тушил случившиеся из-за боя возгорания. Дед выглядел усталым и взмокшим, руки испачканы сажей. Его красные, слезящиеся от дыма глаза уставились на меня с выражением «да сколько уже можно-то?»

— Лёнька! Вернись ты уже домой, Христом Богом прошу! Что ты все по плавням ошиваешьси? Мать мучается, отец извелся…

— А что он дерется?

— А ты думал? Не слушаешься его, что он будет делать? По головке погладит? Неет! Так што бросай свою шкоду и вертайся в хату!

— Детей еврейских пристрою и вернусь! — пообещал я.

Поскольку с дедом все оказалось благополучно, я устало побрёл в плавни — проведать детей. День выдался заполошный и жаркий, в голове мутилось от голода и особенно — жажды. Дорогой наткнулся на чугунную водораздаточную колонку, нажал рычаг и… ничего. Тонюсенькая струйка воды сиротливо вытекла из крана и тотчас же иссякла. Чёрт, да ведь водокачку-то разбили! Сам же постарался! Разруха, мать ее за ногу… Ладно, из Днепра напьюсь.

Но не успел я пройти и половины пути, как наткнулся на сияющего Коську, ведущего за собой детей Эрлихов.

— Слухай сюды! — накинулся он на меня. — Розенблатт этот сказал, что Эрлихов порешили всех. Зато я узнал — Гинзбурги живы! Ну, которые ювелиркой торговали. Они у соседей сховались, григорьевцы лавку разграбили, а самих их не нашли. Говорят, они по улицам тут ходили, расспрашивали, кто из своих уцелел. Розенблатт за ними пошел, а мне сказал детей к нему привести. Они как вроде дальние родичи этого Эрлиха были, по какой-то там линии… Короче, пойдём с нами!

Розенблатт жил в Новых планах — самом лучшем квартале Каменского, почти рядом с особняком инженера Колодзейского. И уже на улице мы увидели группу хорошо одетых людей, что-то экспрессивно между собой обсуждавших

— Эвона! — присвистнул Коська — Вон, кажется, это они и есть!

— Тётя Розалия! — вдруг радостно закричала Дора.

Люди повернулись в нашу сторону, от группы отделилась пара. Это были мужчина средних лет, с аккуратной бородкой и в пенсне, невысокая, полная женщина в темном платье и шляпке. Лица у обоих были бледные, измученные, но держались они с достоинством. Завидя Дору и Наума, мужчина облегченно развел руками, женщина же бросилась нам навстречу.

— Пойдем! — сказал я и, взяв детей за руки, пошел навстречу этой паре.

Подбежав, женщина ахнула и прижала руки к груди. Глаза ее наполнились слезами.

— Неужели?.. Дети Якова Эрлиха? Дорочка? Нюсенька? Азохен вэй!.. Деточки… Живы! Что осталось? Где же вы прятались?.. — она осеклась, увидев выражение моего лица и слез, покатившихся по щекам Доры. — Ох, горе-то какое…

Мадам Гинзбург опустилась на колени прямо на грязную щебенку дороги, не обращая внимания на снующих мимо людей, плача, протянула руки к детям.

— Идите ко мне, мои птенчики… Идите, родные… Не бойтесь… Мы вас не оставим… Мы теперь ваша семья…

Дора на мгновение замерла, потом с тихим всхлипом бросилась в объятия женщины. Нюся, видя сестру, делал по ее образцу. Мадам Гинзбург обнимала их, гладила по растрепанным волосам, что-то ласково шептала им на идише, перемежая слова с рыданиями. Ее муж стоял рядом, сняв пенсии и вытирая глаза платком. Даже суровые красноармейцы, проходившие мимо, покачали головами, глядя на эту сцену.

— Спасибо тебе, мальчик, — сказал мне господин Гинзбург дрогнувшим голосом, когда первые эмоции немного улеглись. — Это очень правильный поступок! Мы этого никогда не забудем. Как тебя зовут?

— Леонид! — произнёс я, только сейчас вспомнив, что до сих пор не знаю собственной фамилии.

— Мы найдем способ тебя отблагодарить, Леонид, как только немного устроимся… Пойдемте, дети, пойдемте домой… У нас теперь будет дом…