Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор
Он взял под руку плачущую жену, которая вела за руки Дору и Нюсю. Дети обернулись, на повороте Дора посмотрела на меня тёмными, влажными глазами, и в ее взгляде была не детская благодарность. Я молчал им вслед. Странное чувство опустошения и облегчения одновременно охватило меня. Хоть одним геморроем меньше!
Расставшись с Коськой, я побрел было в плавни, но затем передумал и свернул к дому. Вечерело, да и надо было хотя бы сообщить матери новости про деда, что с ним все в порядке. Страшно было идти, помня утренний отцовский гнев и горящее ухо, но — надо.
Юркнув в знакомую калитку, я не сразу пошел в дом. Прокравшись на зады, к сараю, уселся на старую колоду, об которую, видимо, кололи дрова, и достал, наконец, пистолет. ФН Браунинг М1900. Классика начала века. Небольшой, плоский, удобный для скрытого ношения. Я оттянул затвор — в патроннике пусто. Вытащил магазин — семь патронов калибра 7,65 мм. Негусто, но лучше, чем ничего. Пистолет здорово пошарканный, со стёршимся местами воронением, но вроде бы исправный.
Я несколько раз взвел и спустил курок — нахолостую все работало как надо. Должно быть, исправен. Конечно, нужно его почистить. Где взять масло? И ветошь? Ладно, разберемся. Главное — он есть. И он работает.
Ещё со времен срочной службы в танковых войсках я помнил простую истину: оружие любит уход. И здесь, в девятнадцатом году, этот ствол может быть куда нужнее, чем все мои знания инженера из будущего. Потому что без самозащиты хрен куда эти знания донесешь!
Оглянувшись, я нашел пару кусков бересты, отвалившейся от поленьев, аккуратно завернул в нее браунинг и спрятал под стропилом камышовой крыши. И не видать его, и всегда под рукою.
Дома меня встретила встревоженная мать. Отца не видно, видимо еще не вернулся с завода — смена затянулась после всех событий. Мать всплеснула руками, увидев меня, но ругаться не стала, только обняла, оглядывая голову до ног.
— Лёня, сынок! Живой! Слава тебе, Господи! Где ж ты был? Отец весь на нервах… А ты… глянь на себя! Отец, иди сюда! Лёнька вернулся!
В этот момент скрипнула дверь, и на пороге комнаты появился отец. Его мрачное, усталое, серое от въехавшей заводской пыли лицо. Он молча вошел в комнату, бросил кепку на лавку. Увидел меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Явился наконец-то, — глухо проронил он, даже не глядя в мою сторону.
Я замер, ожидая продолжения утренней бури, но отец плюхнулся на стул, уронив голову на руки.
— Все, Наташа… Мобилизация, говорят, будет. Завтра на окопы погонят. Всех мужиков, кто не в военном производстве. А таких, считай, ползавода. Опять война… Конца ей не видно.
Мать закрыла ладонью рот, будто подавилась собственным криком, и рухнула на лавку, в ужасе переводя взгляд с меня на мужа и обратно. Нетрудно было догадаться о чем эта женщина думала в тот момент. Любая из многочисленных властей, что видело за последние годы Каменское, могла бы забрать любого из мужчин ее семьи и отправить куда угодно для чего угодно — на убой, на край света, или наоборот, убивать других — и сделать с этим ничегошеньки нельзя. И останется она одна, с малолетними детьми на руках.
Отец, с минуту посидев на лавке, вдруг поднялся и строго посмотрел на меня.
— Пойдём-ка Лёнька. Потолкуем!
Мы вышли в сад. Смеркалось. В безветренном вечернем воздухе вилась мошкара, над акациями, деловито жужжа, тяжело пролетали майские жуки — «хрущи», как зовут их в этих краях.
Отец, неторопливо скрутив самокрутку, на секунду зашел обратно в хату — закурить от керосиновой лампы — и вернулся ко мне.
— Слухай сюда, сын. Ты нынче меня ослушался. Ну, то такое. Я зла не держу. Ты растешь, начинаешь из-под родительской власти выходить. Это неизбежно, я по себе знаю. Мал ты конечно еще, ну да видно, так вышло. Я не о том хотел говорить. Смотри сюда!
Отец нахмурился, оглянувшись на пламенеющее закатом окно хаты.
— Не сегодня-завтра меня увезут окопы копать. Комиссары говорят, ненадолго, ну да кто их знает. А то, как у нас любят — «дадут солдату с штыком лопату» — и вперед, за Мировую Революцию! Правду люди говорят: паны дерутся, а у холопов чубы трещат…
— Может еще обойдётся! — оптимистично сказал я, но отец только отмахнулся.
— Слушай, Лёнька, — непривычно серьёзно произнёс он — Время сейчас лихое. Всякое может произойти! Так вот: если со мной что случится — ты остаешься за старшего. Мать береги, сестру, брата…. Время тяжелое, но ты парень уже большой, и голова на плечах есть!
Он помолчал, затягиваясь.
— И вот еще что… В политику эту не лезь. Слышишь? Ни за красных, ни за белых, ни за зеленых… Все они в одном мире мазаны. Сегодня пришли одни — грабят, завтра другие — убивают. А страдает простой народ. Держись от них подальше. Учись. Может, человек станешь, инженером на заводе, если, конечно, его совсем не разорят. Это дело — производить что-то, руками работать, головой думать. А в это дерьмо не лезь, это опасно. Пропадешь ни за грош. Понял меня?
Я молчал. Его слова, особенно о политике, были созвучны моей душе. Но только вот, как говорят в 21 веке — «даже если вы не интересуетесь политикой, политика непременно заинтересуется вами». Как же в нее не лезть, если именно ею и определяется всё будущее человечества?
Но отцу я ответил плавно и обтекаемо:
— Понял, бать. Береги себя там.
Глава 8
Увы, сведения Ильи Яковлевича оказались верные. Уже утром следующего дня на всех круглых массивных тумбах, специально предназначенных для наклейки объявлений, и просто на стенах домов висели торопливо наклеенные свежие листы бумаги с характерным заголовком: «ДЕКРЕТ О ТРУДОВОЙ МОБИЛИЗАЦИИ»
Далее шел текст, из которого следует, что «в связи с необходимостью обеспечить защиту молодой Советской республики от контрреволюционной банды Деникина и угрозой вражеского наступления» все трудоспособное мужское население города Каменское в возрасте от 18 до 45 лет требует немедленной мобилизации на фортификационные работы по стратегическому важному пункту — станции Синельниково. Явка обязательна. Отклонение карается законами военного времени. Для скорейшей организации работ первыми мобилизуются граждане, фамилии начинаются с букв от А до З…'
Родителей предупредил кто-то из соседей, еще когда я спал. Отец сидел за столом, мрачнее тучи. Мать тихо плакала у печки.
— Все-таки дождались… — глухо сказал отец, когда я вошел. — Сначала григорьевцы грабили, теперь эти на окопы гонят…
— Илюша, может, обойдется? Написано же — на работе, а не на войне, — с надеждой произнесла мать.
— На работе… — горько усмехнулся отец. — Знаем мы эти работы!
Я вспомнил его опасения, что трудовая мобилизация вскоре плавно перетечет в военную, и ничего не сказал.
Пришлось спешно собираться. Мать подготовила отцу котомку: половину каравая хлеба, несколько луковиц, кусок сала, смену белья, кружку и ложку. Отец сидел у окна, курил самокрутку за самокруткой и смотрел куда-то вдаль.
Затем пошли провожать отца на станцию. Там уже собралась большая толпа мобилизованных и их семей. Стоял плач, причитания, растерянные мужские голоса. Подали состав из уже знакомых мне теплушек. Мужчины грузились в вагоны. Отец обнял мать, потом меня, Веру, Яшу.
— Ну, бывай… Бог даст, свидимся.
Он влез в вагон, помахал нам рукой с подножки. Паровоз загудел, окутавшись паром, поезд дернулся, лязгнул буферами и медленно пополз на восток, увозя отца и сотни других каменских мужиков в неизвестность, на рытье окопов под Синельниково. Мать закрыла лицо руками, прислонившись к обшарпанной стенке депо. Плечи ее мелко содрогались.
Вернулись домой грустные и опустошенные. Отъезд отца оставил в доме гнетущую пустоту и тишину, нарушаемую лишь материнскими вздохами да тиканьем старых ходиков. За окном Каменское, под присмотром красноармейских патрулей, пыталось стряхнуть с себя следы недавних боевых действий и погромов. На обратном пути мы узнали, что новая власть запретила рыночную торговлю, введя продовольственные пайки и продразверстку, установила комендантский час, и объявила о возобновлении занятий в учебных заведениях. Последняя новость, сколь бы неуместной она ни казалась на фоне общей разрухи и бардака, немного успокоила мать: в возвращении к прежней рутине она увидела проблески восстановления твёрдого порядка.
