Андрей Посняков - Дикое поле
— Ну что ж ты? Раздень меня дальше!
— Но…
— Экий ты стеснительный! — Юная вдовушка вдруг рассмеялась. — Хочешь сказать: я — госпожа, а ты — раб? Да, так и есть. Но я ж не в мужья тебя зову. А мужчин монгольские девушки привыкли выбирать сами! Ну… иди же сюда… не медли…
Забросив руки за голову, степная красавица повалилась на спину… Миша быстро стащил с нее шальвары, погладил бедра, поласкал языком пупок, грудь…
— Только не целуй меня в губы, — томно вытянувшись, прошептала девчонка. — Как-нибудь обойдусь без таких ласк…
Да, сколько помнил Ратников, монголы не знали поцелуя — терлись щеками… Вот и он сейчас — потерся… Ак-ханум застонала, затрепетала вся… А кожа ее оказалась мягкой и нежной, объятья же — жаркими и сладкими, как вкус нуги.
Тусклое пламя светильника отражалось в зеленовато-карих глазах красы степей, на губах застыла улыбка, и рыжие волосы стекали по плечам расплавленной медью…
Глава 6
Лето 1245 года. Приазовские степи
ХАЛАТ И ВОЙЛОЧНАЯ ШАПКА
И грозный соленый бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал…
В этот день никто не работал, даже самый последний раб! Приехали гости из соседних кочевий; бросив стада помощникам, явились пастухи с дальних пастбищ, вообще в степи, рядом с ордой Ак-ханум, стало довольно многолюдно и весело. Уже с раннего утра суетились: расстилали кошмы, размечали места для игрищ, женщины варили в котлах мясо — готовились к пиру. Хмельной напиток из кобыльего молока — «айран» — приготовили еще загодя, целых два чана, да еще имелось и вино — так что молодая хозяйка ходила с утра пьяная, ничуть этого не стесняясь!
Напились и воины — неутомимые степные джигиты, некоторые уже валялись в траве, впрочем, большинство все же дождалось гостей, церемонно встречаемых раскрасневшейся и веселой госпожой Ак-ханум.
Ратников только головой качал, потягивая айран из глиняной плошки:
— Ну и дела! Столько пить! Ладно мужики, но госпожа-то!
— Да не такая уж она и пьяница! — хлопнув Михаила по плечу, захохотал сидевший на кошме рядом Кузьма. — Но выпить любит. Они тут все выпить любят, потом пьяные своими похождениями хвастают, а кто не пьет — так тот вообще худой человек, нехороший! С таким и знаться-то не будут.
Ратников не поверил:
— Неужто — так?
— Так, милай, так! Чингисхан ихний уж как с пьянством не боролся… а не победил! Единственный враг, что над ним верх взял, — так-то.
— Ну да, ну да, — Миша закусил крылышком куропатки. — Сейчас напьются, буянить будут, морды друг дружке бить.
Кузьма вдруг расхохотался:
— Не-е, милай, что ты! Они во хмелю не драчливы, наоборот — веселы да добры изрядно. Кто дерется, считается — совсем уж плохой человек, бес, мол, в него злобный вселился.
Ратников больше ничего не сказал, лишь ухмыльнулся. Невольники и слуги сидели за кибитками, на расстеленной прямо в траве кошме дымилось только что приготовленное угощение — куропатки, жеребятина, пресные лепешки.
— Сейчас еще выпьем да пойдем на состязания смотреть, — почесав живот, улыбнулся рыжебородый. — Интересно.
— А мы, дядько Кузьма, не пойдем, — повернув голову, Прохор подмигнул сидевшему рядом брату. — Лучше поспим малость.
— Какое — поспим?! — неожиданно возмутился старшой. — Хотите, чтоб вас на праздник плетьми пригнали? Так это у них живо.
— Ладно, — махнув рукой, Михаил поставил на кошму плошку. — Идем, что ли, взглянем.
Они пришли вовремя, уже как раз начинались ристалища. Сперва, как водится, соревновались джигиты — кто быстрей скачет, кто лучше пошлет стрелу и все такое прочее. Управлялись с лошадьми ловко — Ратников не раз и не два свистел в восхищении — что и понятно — кочевники все же, лет с трех на коне, а без лошади и жизни нет. Да, в степи — так. Кони там — все! И богатство, и пища, да и вообще — жизненная необходимость.
— Хэй, Амир, хэй! — сидя на белой кобылице, накрытой бело-голубым — счастливые цвета — чепраком, Ак-ханум азартно подбадривала джигитов, то и дело прикладываясь к небольшому серебряному кувшинчику, что держала на подносе стоявшая рядом управительница — старая карга Казы-Айрак, ради праздника обрядившаяся в длинный, богато расшитый жемчугом, халат густого темно-синего цвета.
— Давай, обгоняй его!
Подобные крики и без перевода понять было нетрудно.
Джигитовка закончилась победой какого-то молодого парня с плоским и невозмутим лицом, как у какого-нибудь гурона. Ну, точно — вылитый индеец, Виннету, ему бы еще и перья…
Ак-ханум спешилась и самолично поднесла молодцу фаянсовую чашу с айраном — арькой. Джигит выхлебал подношение в один присест и, утерев губы рукавом, довольно крякнул:
— Якши!
Оба — и «Виннету», и ханум, вновь вскочили на лошадей и поехали смотреть на борцов. Тут и идти-то было всего ничего — рядом, но, как уже подметил Ратников, степняки не очень-то любили ходить пешком, даже и десять шагов — а все равно на лошади проедут. Миша даже улыбнулся, вспомнив некоторых своих знакомых, — до магазина сто метров, а все равно на машине надо! Ну, что за люди? Монголы! Как есть — монголы. К тому же и насчет спиртного — очень, очень много общего.
А борцы состязались интересно! Раздевшись до пояса, кружили друг против друга, кружили, выжидая удобный момент, потом — раз! И один из соперников оказывался поверженным. Как-то очень уж быстро.
Потом, уже ближе к полудню, начался, собственно, пир. То, что каждый из гостей к этому времени был, так сказать, очень даже подшофе, не считалось. Подумаешь, немножко выпили, разогрелись, теперь можно было предаться кутежу и по-настоящему, чтоб небесам жарко стало!
Почетные гости конечно же скрылись в юрте ханум, и что там конкретно происходило, Михаил не видел, правда, время от времени некоторых, особенно уставших, гостей, выносили поблевать… Те облегчались, отлеживались… и снова — в юрту, а там уже пели песни. Сначала — протяжные, грустные, затем — все веселее.
— Сейчас и в пляс пойдут, — ухмыльнулся Прохор.
Невольники снова сидели за кибитками, под присмотром Кузьмы и двух юных воинов, коим еще рановато было потреблять арьку в столь безбожном количестве. Оттого воины злились и неприязненно посматривали на рабов.
— А что вы думали? — ухмыльнулся Кузьма. — Сторожа, она и есть — сторожа. Как ни старайтесь — не убежите, стрела догонит.
— А стреляют они хорошо, — вздохнул Федька. — Сам видел.
Старший братец его махнул рукой:
— Да все мы видели. Что там, осталось еще хмельное-то?
— Да есть, — Ратников улыбнулся, плеснул из бурдюка в плошку. — Что, по нраву пришлось?
— Не, не по нраву. Наши меды да квас куда лучше! А это… лошадиной пахнет.
— Так не пей!
— Хэ… не пей. А вот выпью!
— Понятно. Как говорится, на халяву и уксус сладкий, и хлорка — творог.
Михаил еще хотел что-то добавить или о чем-то спросить у Кузьмы, но не успел: в степи, за кибитками вдруг послышался стук копыт и чей-то протяжный крик, явно не праздничный… скорей, это был крик боли и ужаса.
— Глянь-ка! — привстал Ратников. — Это случаем не наш Джама скачет?
Щурясь от уже начинавшего клониться к закату солнышка, Кузьма приложил ладонь ко лбу:
— Да, это Джама. И чего он так несется-то? Арьки ему все равно не нальют — молод еще.
— Эй, гей! — на ходу кричал юный всадник. — Эй!
Наброшенная на голове тело баранья жилетка его распахнулась, с плеча стекала кровь… Немного не доскакав до кибиток, парнишка вдруг свалился в траву и застонал.
Переглянувшись, невольники бросились к нему:
— Эй, Джама! Джама!
Ратников осторожно приподнял подростка за плечи… Джама застонал. Ранен!
— Бродники! Угоняют стада… скажите ханум.
Кузьма опрометью бросился к юрте… И тотчас же оттуда выскочили все — и сама хозяйка кочевья, и ее почетные гости, включая раскрасневшегося от выпивки «Виннету».
— Бродники… — дернувшись, повторил Джама.
Ак-ханум присела рядом, что-то переспросила, затем погладила парнишку по волосам… потом резко вскочила, что-то крикнула…
Вмиг протрезвевшие джигиты живо взметнулись на лошадей. «Виннету» что-то гортанно скомандовал, построил людей… Ак-ханум тем временем забежала в юрту… и выбежала уже в блестящей кольчуге и шлеме с бармицей. Усевшись в седло, выхватила из ножен сверкающую, словно тысяча солнц, саблю, взмахнула…
И все орда умчалась, неведомо куда, в степь, и стук копыт затих, растворяясь в бескрайних просторах.
К раненому подошел какой-то старик, седой, как лунь, по знаку его невольники перенесли парня в кибитку. Джама молча терпел боль и улыбался.
— Выздоровеет, — негромко промолвил Кузьма. — Старик Акчинай — хороший лекарь.
