Андрей Посняков - Дикое поле
Становище показалось внезапно, вот только что тянулась ровная унылая степь, и вдруг — словно из-под земли — выросли кибитки, юрты. Сразу же, откуда ни возьмись, появились всадники, в основном — молодежь и вообще еще просто дети. Всем любопытно было посмотреть.
Ратников тоже крутил головой во все стороны — надеялся увидеть Артема, ну, а почему бы и нет? Вряд ли мальчишку убили, какой в этом смысл? А вот сделать слугой… или продать — другое дело. Продать… Куда тут обычно продают? В Тану? Морским купцам-перекупщикам? Или — увозят в Орду… «В татары», если по-русски. Да нет, сразу вот так продать — вряд ли успели бы.
Молодой человек поискал глазами Ак-ханум… Да, похоже, она и вправду была в этом стойбище главной — во-он, вышла из шикарной — белого войлока с сине-голубым узором — юрты, в окружении верных нукеров в сверкающих шлемах, с саблями и круглыми небольшими щитами. Что-то спросила у кузнеца, улыбнулась и, подозвав какого-то мужичка, рыжебородого и босого, что-то повелительно бросила. Кроме монгольской, верно, в жилах ее текла и кыпчакская кровь, о чем говорило прозвище. «Ханум» — «госпожа» — это тюркское слово, монголы бы сказали «хатун».
Угодливо тряхнув бороденкой, мужичок поклонился и подбежал к полоняникам:
— Вы, трое, ждите меня здесь, а ты, девка… Пошли!
— Куда это мне с тобой идти?
— Узнаешь… Что рот раскрыла — горда больно? Ничо, гордость твою эту тут живо прижмут. Идем, говорю… девками у нас Казы-Айрак ведает. Во-он она у желтой кибитки стоит, видишь?
— Та старуха?
— Какая она тебе старуха? Сказано ж — госпожа Казы-Айрак. Делать умеешь чего? — на ходу допытывался у Анфисы рыжебородый.
— Все умею. Прясть, щи варить, войлок катать, вышивать бисером…
— Это хорошо, хорошо. Якши!
Униженно поклонившись старухе — по виду сущей ведьме, — мужичонка оставил девушку и проворно побежал обратно. Ухмыльнулся, потер руки:
— Ну, все — идем. Покажу вам, что тут да как. Бежать не советую — словят да кожу сдерут — с живых.
— Тьфу ты, Господи, — не выдержав, сплюнул Федька. — Вот нехристи-то!
— Або хребет переломают да волкам-шакалам на пир бросят, — осклабился рыжий. — Но то крайне дело, так-то тут ничего, жить можно. Кочевье еще до осени продлится, а как начнет дождить — так, может, и повезет, поедете с молодой госпожой Ак-ханум в Сарай. А до той поры работать будете — лошадей пасти, сено косить, мясо заготавливать, войлок катать — работы хватит.
— А ты-то тут кто такой? — Прохор насмешливо прищурился.
— Меня Кузьмой звать, я тут над всеми русскими — старшой.
— И много тут русских?
— Да есть, — Кузьма неожиданно задумался. — До вчерашнего дня целых две дюжины было!
— А почему — до вчерашнего? — насторожился Миша. — Что, все в побег рванули?
— И-и-и-и! Окстись, паря! Скажешь тоже — в побег. Вчерась в Сарай караван ушел, вот молодая хозяйка с оказией рабов своих и отправила — в Сарае у ней подворье, дворец надо ставить, двор глиной мостить. А то приедет осенью — а где жить-то? А так — все уже есть. Ак-ханум — девушка умная. — Рыжий шумно высморкался. — Ну, пошли, пошли, ишь, разговорились. Посейчас вас к работе приставлю — войлок мять…
— Слышь, Кузьма… — Ратников поспешно придержал мужичка за локоть. — А тут, средь полоняников, отрока не было? Такой светленький, щуплый…
— Были отроки, — согласно кивнул старшой. — Не один, и не два — четверо! Все доходяги, все — сивые… один на одного похож.
— И что, всех их — в Сарай? Никого в подпасках не оставили?
— Подпасков тут своих хватает. Не, отроков всех — в Сарай… кроме двух — этих, кажись, сурожцам отдали, в обмен на рыбу. Да, вчера утром и отдали, до каравана еще. Хорошая рыба была, вкусная… — Кузьма облизнулся. — И, главное — много. Мне — и то перепало.
— А отроков тех… куда?
— Да пес их знает. Может, в Сурож, может, в Тану, а может, еще куда… Один Господь ведает… Во! Пришли!
Заведя пленников на окраину становища, Кузьма кивнул на огромные кучи шерсти, среди которой копошились два полуголых, тощих и смуглых до черноты, парня.
— Этот — Азат, а тот — Арат, — указал на парней рыжий. — Или наоборот, черт их знает. По-русски ни бельмеса не говорят, но кое-что понимают. Как работать — покажут, заодно и присмотрят, чтоб не бездельничали. Будете дурковать — сообщат госпоже, ну а у той разговор недолгий. На первое — плетью отходят, а уж потом…
— Ишь ты — плетью, — недобро набычился Прохор.
А Федька хмыкнул:
— Я и говорю — нехристи!
— Но! Ты за всех-то не говори, — неожиданно обиделся старшой. — Госпожа Ак-ханум, между прочим, христианка.
— Да ну! — не поверили братья. — Быть такого не могет!
— Да как же не могет-то? Говорю вам — христианка. Конечно, вера ее не такая, как у нас…
— Латынница, что ль?!
— И не латынница. Своя какая-то вера. Но — тоже в Иисуса Христа!
— Батюшка наш еретиками таких людей звал, — хмыкнул Прохор. — Заблудшая душа — хуже язычника.
— Подожди, я вот расскажу, как ты госпожу честишь!
Похоже, говоря так, рыжий коллаборационист ничуть не шутил, и Ратников решил быстренько перевести разговор в несколько иное русло. Наклонился, зачерпнул, как показали, шерсть…
— Слышь, Кузьма, пока не ушел, дозволь еще кое-что спросить…
— Дозволяю, — старшой важно махнул рукой. — Спрашивай. А вы робьте, робьте, не стойте.
— Вот госпожа наша… девушка, сразу видно, гордая… Сколько ей лет, интересно, не знаешь?
— Чего ж не знаю? Семнадцать.
— Хм… я почему-то так и подумал. А что, у татар все девки такие вольные? Сама себе на коне скачет, в штанах, что хочет, то и воротит?
— Татарские девки… мунгалы, найманы, меркитки — они, конечно, вольные, это так, — Кузьма поощрительно улыбнулся, видать, нашел-таки себе собеседника. — У нас бы иную и за меньшее плетью промеж плечей приладили. А Ак-ханум к тому ж и вдовица! А уж вдовицы у татар в почете — как и князь какой, сама себе полновластная хозяйка и людям своим.
— А-а-а, так она вдова! И давно?
— Да года три уже, мужа ее, Хубиду-князя, где-то в полночных странах убили. Лыцарь какой-то проткнул копьем. Меж нами говоря, госпожа тому ничуть не печалится — дурной был князь, старый, и бил ее часто, а детей Бог не дал. Не, одного, говорят, дал, да через год и прибрал — лихоманка. Ладно, заболтался тут с вами, пойду… Ого! Чего это у тебя за обувка? Сымай!
Старшой плотоядно смотрел на Мишины кроссовки, и Ратников решил с ним не ссориться. Послушно развязал шнурки, протянул обувь:
— Носи на здоровье, пользуйся.
— Добрый ты человек, паря! Покладистый… всем бы так.
— Думаю, вечером еще с тобой поговорим, — улыбнулся Миша. — Интересно мне, как тут люди живут?
— Поговорим, — уходя, обнадежил Кузьма.
Кроссовки он почему-то не одел, а сунул под мышку, да так и зашагал к юрте.
Работа оказалась вроде бы не такой и тяжелой, однако нудной. Правда, Ратников балагурил и тут — все высказывал какие-то прибаутки, шуточки — даже чернявые Азат с Аратом и те смеялись, щерились.
Так вот, до темноты, время и пролетело, а потом, с факелом в руке, явился, как обещал, Кузьма и, придирчиво оглядев работу, хмыкнул:
— Ну, однако, ладноть. Пущай хоть так. На! Забирай свою обувку!
Он брезгливо протянул Ратникову кроссовки.
— Никому не глянулась — жестковата больно, да и воняет премерзко.
— Чего это премерзко-то?
Михаил поспешно спрятал радость: все ж ходить босиком без привычки — не самое веселое дело.
И еще подумалось: вот чем Тема отличается от всех других — местных — отроков! По внешности — да, ничем, вон, тот же Кузьма так и сказал — все доходяги да сивые. Ничем, кроме одежды! И обуви. В чем Артем был? В шортах, майке, кроссовках, в носках даже. Ежели здешними глазами смотреть — очень даже смешная одежонка… запоминающаяся!
— Эй, Мисаил! Чего расселся? Давай, поспешай, не то похлебки не достанется.
Похлебка оказалась вкусной — с травами, на мясном бульоне, с мучицей. Несколько жидковата, правда. Миша несколько раз уже ловил себя на мысли, что пытался искать в котле картошку или макароны.
А потом как-то вот вырубился и вдруг уснул… с устатку, что ли?
Никто его не будил, не бил, не тащил куда-нибудь в яму — или где тут обычно ночевали пленники? Ничего подобного.
А проснулся Михаил, как и все, утром, с первыми лучами солнца. Потянулся, прислушался — позади кто-то что-то смачно жевал. Ратников обернулся — собака! Здоровенный такой пес, бурый, с подпалинами, клыкастый, но, кажется, не злой — грыз себе кость да добродушно косил по сторонам желтым глазом.
— Камсикар, Камсикар! — подойдя, погладил псину мальчишка-слуга. Как его — Джама, что ли?
— Тебя Джама зовут?
— Джама.
— Песни любишь петь?
— Нет. Больше слушать.
