Андрей Посняков - Дикое поле
А потом как-то вот вырубился и вдруг уснул… с устатку, что ли?
Никто его не будил, не бил, не тащил куда-нибудь в яму — или где тут обычно ночевали пленники? Ничего подобного.
А проснулся Михаил, как и все, утром, с первыми лучами солнца. Потянулся, прислушался — позади кто-то что-то смачно жевал. Ратников обернулся — собака! Здоровенный такой пес, бурый, с подпалинами, клыкастый, но, кажется, не злой — грыз себе кость да добродушно косил по сторонам желтым глазом.
— Камсикар, Камсикар! — подойдя, погладил псину мальчишка-слуга. Как его — Джама, что ли?
— Тебя Джама зовут?
— Джама.
— Песни любишь петь?
— Нет. Больше слушать.
Ратников вздохнул:
— И я — больше слушать. Вот такие мы с тобой музыканты. Хорошо по-русски говоришь.
— Я же кыпчак! У нас все говорят. Да и бабушка у меня была — русская, из Переяславля.
— Хм, надо же, — покачав головой, Михаил повнимательнее взглянул на парнишку.
Темно-русый, вполне европейское лицо, но вот глаза — темные, узкие, степные.
— Красивый у тебя амулет, Джама! Откуда такой?
— У полоняника добыл. — Парень ничуть не удивился вопросу.
— А что за полоняник?
— Такой, как и я… Но — смешной. И ни к какой работе непригодный. А ест… ну, так мало! Уж кормил его, кормил…
— Ты сказал — смешной. Как это?
— Одет смешно. На ногах — чуни, вроде как вот и у тебя. А порты — до колен обрезаны! Вот умора!
Точно! Артем!
— А… скажи-ка, Джама, этот отрок, он где сейчас?
— Да не знаю, — подросток отмахнулся и, что-то ласково приговаривая по-своему, почесал собачинищу за ушами. — Может, с утра сурожцам продали… Может, в Сарай отправили. Думаю — что сурожцам.
— Почему?
— А на что он в Сарае? Говорю ж — бесполезный.
Да-а… — Миша покачал головой — «скрипач не нужен».
— Эй, как спалось, Мисаиле? — окликнул Прохор. — Мы уж тебя не стали будить.
— Сами-то где спали?
— На сене, во-он под той кибиткой. Всю-то ночь волки где-то рядом провыли.
— Волки? Вот уж не слышал. И собака не лаяла.
— А Камсикар и не лает, — поднимаясь, с ухмылкой заметил Джама. — Он сразу рвет. В клочья! Такой уж это пес.
Псинище, видимо чувствуя, что говорят про него, недобро покосился на Мишу и зарычал.
В этот день снова работали на войлоке, потом ездили к морю, за плавником — навозили к становище выкинутые на отлив бревна, потом рыли какие-то ямы, в общем, за день порядком умаялись, зато повидались с Анфиской — старуха Казы-Айрак отвлеклась на зов молодой хозяйки, вот девчонка и улучила момент, к своим прибежала.
— Ой, братцы! Вижу, тяжко вам.
Федька оскалил зубы:
— Ничо! Ты-то как?
— И я ничо. В юрте прибираюсь, а завтра — старуха сказала — будем колеса кибитками смазывать.
Быстро, как всегда на юге, темнело. Вот еще только что в сиреневом воздухе маячили какие-то смутные тени, и вдруг — темнота. Густая, почти непроглядная, лишь чуть смягченная светом узкого месяца и далеких мерцающих звезд.
Ратников снова задержался у костра — сидел, смотрел на огонь, думал. Никто его не трогал — видать, привыкли уже. Даже пес Камсикар, подбежав, лишь махнул хвостом, словно бы разрешая — сиди, мол, да сгинул, где-то в ночи, и вскоре где-то за околицею становища послышался лай.
Михаил потянулся, подкинул в костер каких-то веток — это добро разрешалось жечь безвозбранно, правда, и огня они давали мало, а больше дымили. Ну, хоть так…
Позади, за спиной, вдруг послышались чьи-то легкие шаги. Кто-то проскользнул, сел к огоньку рядом. Миша скосил глаза и удивленно свистнул:
— Госпожа!
— Сиди, не кланяйся, — махнула рукой Ак-ханум.
Узкие синие штаны, сапожки из мягкой замши, белый, с синим узорочьем, халат — «дэли», такая же белая, отороченная лисьими хвостами шапка из мягкого войлока… Может, это из-за одежды так вдовицу прозвали — Ак-ханум — «Белая госпожа»?
— Расскажи мне про свои земли, урус, — обняв коленки руками, негромко попросила девушка. — Говорят, там много больших городов.
Михаил, пряча усмешку, кивнул:
— Много!
— В каком ты жил?
— В Новгороде. Это большой и богатый город, с белокаменными храмами, с могучими стенами и рвами, с немолчным торгом, где каких только товаров нет! Кто только туда не приезжает…
— Я знаю. Наши купцы тоже ездят. А кроме Новгорода, какие еще города есть?
— Да много. Владимир, Полоцк, Псков, Переяславль, Рязань, Киев…
— О, да, да — Киев и Рязань я знаю. У вас ведь в каждом городе — свой князь?
— Ну, почти так. Княжеств на Руси много.
— И все друг другу — враги.
— Ну, не все, но… В общем, ты правильно заметила. Дозволь спросить кое-что?
— Спрашивай.
— Ты помнишь смешного отрока в кургузых портах?
— Помню. Я велела отправить его в Сарай — тут от него мало толку.
В Сарай!
Миша поспешно спрятал радость — ну хоть что-то конкретно узнал!
— А почему ты про него спрашиваешь? Это твой родич?
— Думаю, что да.
— Забавный. Все глазами хлопал, всему удивлялся и говорил… как-то смешно и не очень понятно.
— А… А откуда он здесь взялся?
— Наши ездили за плавником. Ну вот как вы сегодня. Выловили в море. Там еще с ним двое было — нас увидали, пытались сбежать… Далеко не убежали. Джама хоть и слуга, а стрелы кладет метко.
— Они тоже были смешно одеты?
— Я не видела. Но, говорят, — да. Как ты. Вот не знала, что урусуты заправляют рубахи в порты! Так что — удобнее?
— Не знаю.
Ак-ханум неожиданно вздохнула:
— Ох, не зря ты так печешься об этом отроке.
Замолчала, немного посидела, а потом тихо, нараспев, произнесла:
— Кулун алган куландай кулунумдан айлырдым. Айрылышкан анкудай эр улумдан айрылдым.
— Какие печальные стихи, — прошептал Ратников.
— Да, печальные… Это песнь о разлуке: подобно кулану, лишившемуся своего детеныша, я тоже разлучен со своим детенышем… вот так примерно. Говорят, великий владыка Чингисхан сказал так, когда узнал о смерти своего сына Джучи. А вскоре умер сам, успев назначить ханом улуса сына Джучи Бату. Бату — хороший хан! Не то чтобы добрый, но… знаешь, мне рассказывал один дервиш там, в Сарае, — в древности были такие злобные властители — сатрапы, так вот, Бату — не сатрап. Господи Иисусе, и что это я с тобой разговорилась?
— Ты веришь в Христа?
— Верую. Но не так, как вы, урусуты. И не так, как в полночных землях. По-своему. Как в давние времена учил епископ Нестор. Что смотришь? Да, мы, найманы — христиане. Как и некоторые меркиты, а иные верят в пророка, а иные — в Вечное Небо и Тенгри. Всяк, как хочет, так и верит, так сказано в «Ясе»! Царевич Сартак, сын Бату, тоже в Христа верует, а его дядя, Берке, — в Пророка. Тех же, кто сохранил нашу древнюю веру, всегда легко отличить по запаху. — Ак-ханум тихонько рассмеялась.
— По запаху?
— Да. Они никогда не моются — считают, что нельзя оскорблять духов воды. А я моюсь! И обожаю купаться!
— Дозволь еще спросить, прекраснейшая госпожа.
— Спрашивай.
— Люди в смешных одеждах… Они часто бывают в здешних местах?
— Нет. Я впервые про них услышала. Что? — Вдовица вдруг прищурилась. — Ищешь своих земляков, раб?
— Скорее — врагов. Какой сейчас год?
— Что? — Девушка хлопнула ресницами. — Не поняла, что ты спросил?
— Лето, какое сейчас лето идет от сотворения мира или от рождества Христова?
— Не знаю… — Ак-ханум повела плечом. — Я тебе что — священник?
— А… когда великий Бату-хан вернулся из своего похода на Полночные страны?
— Ну, это тебе всякий скажет, даже Джама! — расхохоталась юная госпожа. — Два лета с тех пор прошло, а третье — идет.
Тысяча двести сорок второй плюс три — тысяча двести сорок пятый, — про себя прикинул Михаил. Ну да — где-то примерно так и должно быть.
— Идем, — Ак-ханум поднялась, стряхнув с рукава пепел. — Проводишь меня.
Ратников поспешно поднялся на ноги и поклонился:
— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.
Они вошли в юрту, оказавшуюся изнутри куда просторнее, нежели казалось снаружи. Мягкая кошма под ногами, какие-то завешенные плотной тканью перегородки, очаг… ложе. В золотой плошке светильника, чадя, потрескивал фитиль, давая желтое неровное пламя.
Потянувшись, юная госпожа опустилась на ложе.
— Разуй меня!
Михаил послушно стащил с красавицы сапоги.
— Теперь — сними пояс… дэли…
И вот она уже возлежала почти обнаженная — в одних узких синих шальварах: тонкий стан, крутые бедра, темная ямочка пупка и грудь… упругая, уже налившаяся соком любви, грудь, не очень большая, но такая аппетитная, что Ратников позабыл обо всем на свете. Остались лишь эти глаза, эта волнующе вздымающаяся грудь, эти зовущие губы.
— Ну что ж ты? Раздень меня дальше!
