Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Голландцев, но не евреев, поправляет Анна.

Марго тем не менее содрогается при одной мысли об этом.

Анна твердит, что не так все страшно. Мол, по вечерам мофы слишком заняты тем, что накачиваются голландским пивом, чтобы причинять кому-то зло после ужина. Наконец родители сдаются, и ее радости нет предела; она крепко обнимает обоих, даже маму.

Но ночью Анна долго не может уснуть, ворочаясь до тех пор, пока не сбилась постель.

— Марго?

Сонный голос:

— Да?

— Ты не спишь?

— Сплю.

— А я не могу уснуть.

— Постарайся. Вспомни скучные школьные предметы. Алгебру, например.

— Не поможет.

— Ты приняла валериановые капли, как велела мама?

— Да, приняла, — Анна начинает терять терпение.

— Тогда пойди к маме, и пусть она заварит тебе чаю с ромашкой.

— Марго, перестань предлагать мне дурацкие лекарства!

— Говори тише, Анна.

— От этого не помогут капли или чай!

— Ну так скажи мне тогда, что именно тебя так тревожит. Твои мысли я читать не могу. — Марго говорит своим любимым тоном — нетерпеливым тоном старшей сестры, но, возможно, на сей раз с неподдельным интересом.

— Моя подруга Люсия вступила в Молодежный союз.

— Вон что, — сказала Марго.

— Ну то есть она была моей подругой. Пока не заразилась фашистской болячкой.

— Она сказала что-то дурное?

— Ее мать, а она повторила. Я просто представила, что будет, если немцы окончательно победят.

— Ты же сама сказала, что они слишком заняты тем, что накачиваются пивом.

— Ну я это сказала, только чтобы мне разрешили, — говорит она. — А на самом деле они хоть сейчас могут ворваться к нам в дом, если им вздумается.

— А почему им должно вздуматься?

— Потому что это немцы, — раздраженно отвечает Анна.

Марго приподнимается на локте. Лунный свет, поделенный на квадраты оконной решеткой, проникает в комнату, заливая ковер.

— Когда-то и мы были немцами, — издалека начала она.

— Ну, ты, может, и была, а я нет.

— Ты родилась во Франкфурте, Анна.

— И что? Это было в прошлом — тогда не вся страна была населена врагами.

— Значит, ты считаешь, что все они враги?

— Теперь мы для них всего-навсего евреи, — Анна говорит это странно будничным тоном. — Грязные жиды, не лучше крыс.

Марго вдыхает и, укладываясь обратно, легко выдыхает воздух:

— Не верю, что все немцы так думают.

— Не веришь? А я верю. И согласна с мамой.

— О, вот уж само по себе чудо.

— Это преступники. Взгляни на лица солдат, когда они видят звезду на нашей одежде.

— Думаю, ты слишком неразумна, Анна, — решительно говорит Марго. — К тому же еще не совсем понимаешь, о чем говоришь. Вся нация просто не может быть преступниками. К тому же многие голландцы тоже так на нас смотрят.

Анне представляется круглое лицо Люсии под черной шапочкой, и это снова больно колет. И она очень злится на Марго.

— Почему, — она садится прямо, — почему ты никогда со мной не соглашаешься? Почему вечно отстаиваешь противоположную точку зрения?

— Вовсе нет.

— Да! И даже защищаешь нацистов!

— Я не защищаю нацистов, Анна, — возмущается Марго и садится. — Возьми эти слова обратно.

— Звучало так, что защищаешь.

— Я сказала: возьми эти слова обратно.

Анна чувствует острый приступ раскаяния. Судя по голосу, Марго сердится. А ведь Марго славится тем, что никогда не выходит из себя. Да, Анна в очередной раз глупо и неразумно обвинила ее — от собственных страхов, не иначе, — но ярость, с которой сестра это восприняла, потрясла ее. Конечно, она пытается это скрыть. Театрально вздохнула, смотря в потолок, и плюхается обратно на кушетку.

— Хорошо, хорошо, беру свои слова обратно.

Но Марго это не устраивает:

— Еще раз повтори.

Анна сглатывает ком.

— Я не думаю, что ты защищаешь нацистов, — признает она. — Марго Франк ни при каких обстоятельствах не станет этого делать.

— Слова имеют силу, Анна, — резко поучает ее сестра, — ими надо пользоваться осторожнее. — И решительно возвращается под одеяло, взбив подушку.

Воцаряется тишина — и они слышат приглушенное бормотание голосов из соседней комнаты. Анна пытается унять сердцебиение. Когда-то голоса родителей ее успокаивали, но теперь они совсем не помогают. И хотя они нарочно говорят тихо, слова вполне различимы. Погромы все чаще. Массовые облавы в Йоденбурте. Сотни евреев схвачены эсэсовцами и одетыми в черное голландскими дуболомами из полицейской школы в Схалкхааре. Пим говорит: важно принять правильное решение. И оставаться вместе что бы ни случилось.

И тут Марго кашляет. Должно быть, в горле запершило. Мгновение спустя Пим просовывает голову в комнату — ровно настолько, чтобы уточнить, спят его дочери или нет, — и тихо закрывает дверь. В комнате воцаряется ласковая темнота. Марго прокашливается, тишина разделяет сестер. Анна смотрит на трещину в побелке. Ее не видно, но Анна знает, что она там есть. И дает волю мыслям. Подальше от войны и ужасов, творящихся на улицах. Она старается думать о себе. Анне Франк это нетрудно, но отчего-то оказывается, что вместо этого она думает о маме. И о раздраженных спорах за ужином о положении евреев. О том. что война сделала ее ужасно жесткой и нервозной. У Пима не так. Надежды Пима не гаснут. «Как ты думаешь, мама и Пим любят друг друга»? — услышала она свой голос. Возможно, она и не ожидала, что произнесет это вслух — но так случилось. Марго снова возмущена. И кажется, слегка напугана.

— Что? Какой нелепый вопрос!

— Не думаю. Я хочу сказать: ты бы влюбилась в маму, будь ты мужчиной?

— Немудрено, — шипит Марго. — Немудрено, что порой ты кажешься невыносимой, Анна. Ты можешь такое отколоть…

Но Анна лишь пожимает плечами:

— Не думаю, что, будь я мужчиной, смогла бы. Она вечно всеми недовольна.

— Я сплю, Анна. И тебе бы не мешало, пока ты не наговорила чего-нибудь вовсе непростительного.

Это привлекает внимание Анны. Этого она всегда и боялась — и в то же самое время любопытствовала: неужто так можно? Можно ли проникнуть за пределы простительного? Мама говорит, Бог прощает все, но Анна сомневается. Прощает ли Бог нацистов? Может, Он делает это прямо сейчас, пока Анна пялится на трещину в побелке, а Марго негодует под одеялом?

Вот и утро двенадцатого июня — Анне тринадцать лет, — и яркое солнце занимается над голландскими крышами из доброй черепицы. Анна не спит с шести утра, но еще три четверти часа до того времени, когда можно будет разбудить родителей. Так что пока Марго дрыхнет, Анна предвкушает, проживает этот день у себя в голове. В гостиной будут подарки. А потом она возьмет с собой в школу печенье, приготовленное с помощью мамы, и угостит одноклассников на перемене. Она это любит. Быть щедрой. Ведь от этого так легко оказаться в центре всеобщего внимания.

Праздник намечен на субботу, ожидается куча гостей. Будут игры и песни под руководством Пима. Пирожные, печенье и леденцы на фарфоровых блюдах с куколками из салфеток, сделанные мамой. Лимонад в чаше для пунша и кофе для взрослых из серебряного сервиза. Для каждого из детей — маленькие подарочки, завернутые в цветную бумагу. И как всегда, сюрприз. В этом году Пим взял напрокат проектор и фильм — приключения собаки по имени Рин-Тин-Тин. Ее личный деньрожденный киносеанс. И если вы думаете, что на день рождения Иланы Риманн или Гизелы Цайглер бывает точно так же — подумайте еще раз. Как всем известно и всем должно стать понятно, Анна Франк — особенная.

Утро в разгаре. Первым она разворачивает тот подарок, что выбрала сама, пусть и знает, что это, а на кофейном столике ее ждут букеты роз и пионов — прекрасный цветок; настольная игра «Вариете»; бутылка сладкого виноградного сока — когда пьешь, можно представить, что это вино; мамин особенный клубничный пирог. Но это подождет.

Она развязывает голубую шелковую ленточку и осторожно разворачивает сверток — вот он, наконец, ее дневник в обложке в красную шотландскую клетку. Улыбаясь, Анна открывает его и гладит странички веленевой бумаги цвета сливок. Ее наперсница. Вот кем она сделает эту тетрадку. И не будет ничего от нее утаивать. Перед тем как идти в школу, она усаживается в своей комнате за мамин французский секретер и снимает колпачок с любимой ручки. Ласково проводит рукой по чистой страничке и смотрит, как бумага впитывает чернила первой записи в дневнике: