Владимир Бобренев - Без срока давности
Судоплатову пришлось провести в психушке еще более полутора лет. После этого, 12 сентября 1958 года, он все же предстал перед советским «правосудием». Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла ему обвинительный приговор. Получается, к этому времени он выздоровел окончательно?
Генерала признали виновным по все той же злосчастной 58-й статье Уголовного кодекса (времена меняются, а статьи — нет) и приговорили к пятнадцати годам лишения свободы с отбытием наказания в тюрьме. Отобрали все награды, лишили чинов и воинского звания.
В обвинительном заключении внимание автора привлек небольшой абзац: «Установлено, что Берия и его сообщники совершили тяжкие преступления против человечества, испытывая смертоносные, мучительные яды на живых людях. Специальная лаборатория, созданная для производства опытов по проверке действия яда на живом человеке, работала под наблюдением Судоплатова и его заместителя Эйтингона с 1942 по 1946 год, которые от работников лаборатории требовали ядов, только проверенных на людях…»
Во время суда в качестве свидетеля привезли и Григория Моисеевича Могилевского. В своей книге воспоминаний Судоплатов воспроизводит свидетельские показания бывшего начальника лаборатории:
«Он показал, что консультировал меня в четырех случаях. С разрешения председателя я спросил его: был ли он подчинен мне по работе, были ли упомянутые им четыре случая экспериментами над людьми или боевыми операциями и, наконец, от кого он получал приказы по применению ядов? К моему удивлению, адмирал поддержал меня (речь идет о члене суда вице-адмирале Симонове. — Авт.)».
Далее подсудимый генерал пишет, что вызванный в суд свидетель «начал плакать. Сквозь слезы он признал, что эксперименты, о которых идет речь, на самом деле были боевыми операциями, а приказы об уничтожении людей отдавали Хрущев и Молотов. Он рассказал, как встречался с Молотовым в здании Комитета информации, а затем, вызвав гнев председателя суда, упомянул о встрече с Хрущевым в железнодорожном вагоне в Киеве. Тут Костромин (председатель суда, заместитель председателя Военной коллегии Верховного суда СССР. — Авт.) прервал его, сказав, что суду и так ясны его показания».
К сожалению, об этих встречах в уголовном деле Могилевского нет ни единого слова. Если оно так и было, тогда нетрудно представить себе, какую роль отводили упомянутые государственные деятели «Его Величеству Яду» в решении своих вопросов, коль скоро они не гнушались общаться с главным отравителем страны.
Как пишет в своих воспоминаниях Павел Судоплатов, тогда «плачущего свидетеля» увели. Они встретились снова через три года во Владимирской тюрьме.
Судоплатов очень метко характеризует жуткое состояние Григория Моисеевича, которое ему пришлось испытать после вновь перенесенных потрясений. Сначала надежда на освобождение, перевод из Владимирской тюрьмы в Москву — и вдруг новые допросы, новое расследование, в процессе которого его начали «подверстывать» к делу Берии и Меркулова. Тут можно ждать и «вышки». Стоит только представить, сколько пережил Могилевский, когда его таскали по разным кабинетам и всерьез проявили интерес к деятельности лаборатории «X». Ему чисто по-человечески не хотелось топить тех, кто благоволил к его судьбе в конце тридцатых и в военное время, но он не мог и сопротивляться прокурорско-следственной машине.
Когда закончились допросы по делу бывшего наркома, о Могилевском на время вроде бы забыли. Он облегченно вдохнул, надеясь, что оправдал возлагавшиеся на него надежды, дал исчерпывающие показания и надеялся на обещанное смягчение своей участи.
Но месяца через полтора после приведения в исполнение приговора по бериевскому делу следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР Цареградский занялся и непосредственно Могилевским. Снова бывшего начальника лаборатории стали допрашивать по эпизодам отравления ядами людей, не приговаривавшихся к смерти. Эта тема была довольно неприятной.
— Я же все рассказал вам, все, что знал, еще в прошлом году, — недоумевал Григорий Моисеевич.
— Придется повторить еще раз.
— Мне пришлось участвовать в умерщвлении четырех человек, не осужденных судами или особым совещанием. Это епископ — украинский националист, националист Шумский, какой-то националист в Ульяновске и какой-то человек в Москве. Эти операции проводил Судоплатов по указанию Абакумова… Что касается осужденных, то, когда их доставляли ко мне, мы им говорили, что они находятся в лечебном заведении или что это камера Прокурора СССР, прежде чем попасть на прием к которому надо пройти медицинский осмотр.
Вслед за этим по второму кругу стали проводить допросы сотрудников госбезопасности, имевших отношение к «лаборатории смерти». И опять в защиту Григория Моисеевича почти никто не выступил. Стремясь сохранить свое лицо, а если точнее — остаться на службе в органах, либо не получить неприятную формулировку увольнения из них «по дискредитации», от лаборатории с ее начальником и экспериментами над людьми все стали открещиваться еще сильнее. Во всех грехах винили только руководителя и были гораздо откровеннее, чем в 1951–1952 годах.
Александр Григорович показывал: «Могилевский провел исследования ядов примерно над 100–150 заключенными. Я или Щеголев только отвешивали яд, а Могилевский замешивал его в пищу и через работника спецгруппы давал заключенному. В случаях, когда яд не оказывал смертельного воздействия, Могилевский сам шприцем вводил смертельную дозу. Кроме того, исследование ядов производилось путем инъекций при помощи шприца, кололок или путем выстрелов отравленными пулями в жизненно неопасные участки тела…»
Евгений Лапшин: «Я был в спецлаборатории, в помещении Блохина, где приводились в исполнение приговоры осужденным к ВМН, когда испытывалась трость-кололка. Пошел я туда по заданию Меркулова…»
Сергей Муромцев: «В спецлаборатории была обстановка непрерывного пьянства Могилевского, Григоровича, Филимонова вместе с работниками спецгруппы. Могилевский поражал своим зверским, садистским отношением к заключенным. Некоторые препараты вызывали у них тяжелые мучения. Я вынужден был обратиться к Блохину и со слезами уговаривал его помочь мне освободиться от этой работы…»
Наум Эйтингон: «Я присутствовал при производстве опытов в лаборатории Могилевского. Подопытными были четыре человека немцев, осужденные к ВМН как активные гестаповцы, участвовавшие в уничтожении советских людей. Было применено впрыскивание в кровь курарина. Яд действовал почти мгновенно, смерть наступала минуты через две…»
Михаил Филимонов: «Судоплатов и Эйтингон требовали от нас спецтехники, только проверенной на людях… Были случаи, когда при мне проводились испытания ядов, но я старался избегать присутствовать при этом, так как не мог смотреть действие ядов на психику и организм человека. Некоторые яды вызывали очень тяжелые мучения у людей. Чтобы заглушить крики, пробовали даже радиоприемник, который включали при этом…»
Как видим, ничего нового в распоряжении следствия не появилось. Как и у Могилевского, все свелось к повтору уже сказанного ранее. Примерно в таком же ключе вели себя на допросах сотрудники НКВД-МГБ Владимир Подобедов, Аркадий Осинкин, Петр Яковлев, Василий Наумов.
Прокуратуре оставалось только решить, что делать с Могилевским — направлять дело в суд по новому обвинению либо спустить все на тормозах. Сам же Могилевский вел себя достаточно уверенно.
— Никакой своей вины не вижу. Если проводившиеся опыты испытания ядов на приговоренных к высшей мере наказания называть преступлением, тогда вам придется судить всех, кто приговаривал их к расстрелу и кто расстреливал преступников, — решительно парировал он все попытки следователей квалифицировать его действия как умышленное убийство. — Мы же в лаборатории делали нужное для Советской страны дело — обеспечивали сотрудников государственной безопасности безотказными средствами уничтожения врага.
— Статья двадцать первая Уголовного кодекса предусматривает единственный способ исполнения высшей меры наказания — расстрел. Вы же действовали вопреки закону.
— Наши действия представляли собой исполнение приговора о смертной казни. Они были направлены на достижение той же цели, что и расстрел, — на лишение жизни приговоренного к смерти человека. Отступление от установленного законом способа лишения жизни Уголовный кодекс преступлением не признает.
— Тогда что вы скажете о случаях уничтожения вне стен лаборатории людей, которые не считались преступниками?
— В отношении этих я выполнял приказы своих начальников, в обсуждение которых вступать не имел права. А за отказ выполнять эти приказы я сам подлежал строгому уголовному наказанию. Тем более что при подстановке задач руководство НКВД-МГБ называло их опасными врагами государства.
