Владимир Бобренев - Без срока давности
«Как же он, проработавший в органах почти пятнадцать лет, не мог сразу догадаться, распознать в присланном из Москвы „докторе“ палача или мстителя? Впрочем, почему его прислали именно оттуда? Разве мало ходит по земле его недругов?..»
В воспаленном мозгу умирающего отчетливо пронеслись все подробности вчерашнего вечера. Услужливый тон Калошина, его небывало настойчивое «гостеприимство» с щедрой выпивкой. Пристальный, гипнотизирующий взгляд, странные манипуляции со стаканами, бутылками. Себе наливал из одной, угощал из другой…
«Неужели поздно? — промелькнула искрой другая мысль. — Как же легко я позволил себя отравить!»
В том, что произошло отравление, профессор больше не сомневался. Он уже чувствовал, как действие яда развивалось по древней классической схеме, описанной еще при умерщвлении Сократа в Афинах чашей цикуты: леденящий холод постепенно продвигается по телу от нижних конечностей к груди и, достигнув сердца, останавливает жизнь. Он знал, что в таких случаях смерть наступает при полном сознании.
— Нет, врешь, сатана! — закричал неожиданно для себя несчастный старик. — Со мной так просто не разделаешься!
Надо действовать. Ни в коем случае не опускать руки — они мгновенно омертвеют. Тогда уж точно конец…
Могилевский из последних сил протянул начинавшие коченеть синие пальцы к укрепленному прямо над кроватью шкафчику. Дотянулся до завернутой в пожелтевшую газету склянку, попробовал разодрать плотную бумагу. Внутри было снадобье, нейтрализующее действие самого сильного яда. Главное — успеть принять. Пальцы не повиновались, но все же судьба дала ему последний шанс на сохранение жизни. Сверток свалился вниз, и желтый флакон упал на подушку, прямо к посиневшим губам. Пробка выпала, а из склянки потянулась маслянистая жидкость.
Только бы прикоснуться губами — сразу прибавится сил, встрепенется сердце. Потом можно сделать более полный спасительный глоток. Все не вытечет…
Могилевский через силу повернул голову к растекавшейся по подушке живительной влаге. Он уже потянулся языком к эликсиру, как вдруг случилось невообразимое. Очевидно, сверкнувшее в утреннем солнце стекло привлекло внимание круживших рядом с домом ворон. Самая смелая из них с громким карканьем ворвалась в комнату, уже не воспринимая в испускавшем дух существе человека. Она схватила блестящий флакон в свои лапы и, исхлестав лицо умирающего широким опахалом черных жестких перьев, устремилась прочь. За окном на нее тут же набросилась другая черная птица, третья… Слабый звук разбившегося на улице стекла стал последним, что услышал уходящий из жизни Могилевский. Он захрипел.
«Вороны, птицы, птички… Черные сатанинские твари, которых ненавидел всю жизнь… Они пришли за мной».
«Ты умрешь точно такой же смертью!»
Сбывалось одно из самых мрачных предсказаний, брошенное в лицо Могилевскому полтора десятка лет назад профессором Сергеевым, умиравшим в камере лаборатории от введенного яда.
Все было кончено. Лицо Григория Моисеевича в последний раз судорожно передернула страшная гримаса. Широко открытые, остекленевшие глаза устремились в быстро темневшее утреннее небо. А по нему в это время, весело купаясь в лучах теплого восходящего солнца и громко каркая, стремительно уносилась вдаль огромная воронья стая.
В какой-то миг сознание умирающего озарилось ярким видением далеких гор и песков горячего Синая, каких-то далеких сказочных городов, которых он никогда не видел и о которых тайно мечтал всю свою жизнь. Душа оставляла бренное тело.
— Позовите священника, — прошелестели посиневшие губы. — Не хочу умирать без покаяния. Страшно…
В следующий миг для него все исчезло. Сознание навсегда провалилось в черную бездну, и для Могилевского наступил вечный мрак.
— Ну вот, профессор, вы и отправились туда, к своим многочисленным жертвам, к своим варсонофьевским призракам, — произнес снова появившийся в комнате Калошин. — Наверное, все же я к этому тоже причастен и, похоже, в первый раз в жизни взял на душу тяжелый грех. Теперь никогда не заслужу Господнего прощения. Вы же, Григорий Моисеевич, умерли вовсе не от яда, а от избытка адреналина в собственной крови. И слава богу, вовремя. А то бы такого нарассказывали на своей обетованной земле. Это нам совершенно ни к чему. По совести говоря, мне не хотелось мешать вам уйти из этого бренного мира. Слишком много зла сотворили вы на этом свете.
Калошин натянул простыню на голову покойника и отправился к себе. Достал бутылку вина, из которой вчера наливал Могилевскому, наполнил стакан и медленными глотками выпил за упокой души только что усопшего нераскаявшегося грешника. Потом отправился в филиал института. Сообщил руководству и коллегам о кончине профессора.
Взору прибывших в комнату Могилевского предстало вытянувшееся на постели мертвое тело с разбросанными в стороны руками. Кто-то приподнял простыню, и все содрогнулись: ужас навсегда застыл на мертвенно бледном лице.
— Видать, страшную смерть принял, несчастный. Наверное, покарал его Господь в последнюю минуту… — проговорил испуганно один из коллег.
На подушке рядом со всклокоченной седой головой темнело какое-то непонятное, невесть откуда взявшееся маслянистое пятно и коричневая пробка со странным запахом спирта, валерианы, тмина и еще чего-то непонятного.
При вскрытии тела Могилевского эксперты констатировали смерть от острой сердечной недостаточности. Химический анализ внутренних органов и крови не выявил в организме умершего никаких признаков отравления. Его похоронили тихо, по-христиански на русском кладбище.
Спустя месяц из института уехал доктор Калошин. Говорили, будто у него отыскалась семья, которую он потерял во время войны и искал почти десять лет. Вскоре об этих двух странных людях в Махачкале навсегда забыли. Правда, с тех пор пошли разговоры, будто в старом окраинном доме по ночам скрипели половицы, явственно звучали чьи-то размеренные шаги да в глазницах окон мелькали расплывчатые тени. «Не иначе как призраки поселились в том особняке», — шептали друг другу местные жители и обходили стороной здание с поскрипывающими от ветра ставнями. Своей ребятне родители всякий раз наказывали, чтобы смиряли любопытство и не искушали нечистую силу. Дети, как ни странно, слушались.
